Дамнат

— Я все спрашиваю себя, долгие годы спрашиваю — зачем спас тебя? Старался убедить себя же, понимаешь, человече, что делал это из какой-то цели. А цель всенепременно должна быть великой. Как же иначе-то? И боялся признаться, себе же самому, понимаешь, признаться, что просто… боялся. Боялся я, Ваня, боялся. Что демон — тот, что внутри тебя, овладеет мною. Боялся сгубить душу. Вот так. Вот и весь секрет. Потому и прятал тебя. Потому и ловушки ставил. Чтоб никто не нашел, и не прошел…

— Не знаю, благодарить тебя за это, или нет, — сказал Иван, хмурясь. — Кстати, рех, или как его… фантом — твоих рук дело? И волканы… Что это за магия?

— Хе-хе… это древняя магия, Ваня, древняя. Магия эта зовется гвеллед. Придет время, и тот, кто стоит за твоей спиной, подскажет тебе, что это такое. Ибо он знает. Он все знает.

— Волканы мне сказали, что я их создал.

— Так и есть.

— Но как?

— Тебе лучше знать.

— А ты откуда знаешь? Тебе кто подсказал?

— Арут, сынок, многое скрывал в себе. Очень многое… А я был неутомимым искателем…

— Так ты не ответил на мой вопрос.

— Это какой же?

— Кто такой Беркут? — Иван задумался на мгновение, припоминая видения в Ахане, потом несмело добавил: — Его ведь звали… Иола… Иолариё? Ты его имеешь в виду, говоря о демоне?

— Так и есть. Иолариё, чистокровный древний, и Беркут — его сокровенное имя. Каждый имер, ежели по-нашему, получает в младенчестве такое. Его и имею ввиду. Он и демон, и…

Монах запнулся, как будто подбирая слова. Высохшие пальцы нервно шуршали по отполированной за годы поверхности посоха.

— Я хочу знать! — крикнул Иван и тут же смутился. — Прости, друг…

— Давай-ка я расскажу тебе историю. Она небольшая. Жил да был один древний. Искал он мудрость. Искал познание, тайну. И нашел, представляешь? Нашел-таки мудрость. И мудрость эта гласила: «Нет зла и нет добра. А есть лишь равновесие» И понял он, что равновесие есть мера всего. И прозрев, отправился в путь. Это — путь кудха. Понимаешь?

— Нет.

— И я долго не понимал. Только вот сидя здесь, в одиночестве, я долгое время размышлял. Все последние годы — это сплошь мысли, мысли, мысли. Можно ли назвать демоном существо, которое жаждало вылечить природу. Во благо всем живущим. Понимаешь, человече? Прислушайся к себе же. Может, найдешь ответ.

— Еще вопрос, друг.

— Спрашивай.

— Кто убил ее?

— Кого? Марию? Не знаю. Честно. Думаю, что не ты. И не он. Ты был чист, руки не были заляпаны кровью. Да не способен ты был, в том-то состоянии…

Монах еще раз прикоснулся к лицу Ивана. Шершавое, сухое прикосновение. Иван вздрогнул.

— Более не скажу ничего. Ибо уже дал тебе больше, чем должен был. Буду ли проклят, или буду забвен спасительно? Время покажет.

— А как же я, друг? Что ждет меня?

— Только ты ответишь на этот вопрос. Если честно… Даже не представляю, какого тебе, Иолариё. После стольких-то лет заточения и мук, коих не осмыслить нам никогда. Прощай. Оставь старика умирать в тиши.

Иван закинул за плечо суму. На пороге обернулся и спросил:

— Как тебя зовут, монах? Ты так и не сказал.

— А я позабыл. Словно меня и не было.

С этими словами монах… исчез. Иван долго стоял, не веря своим глазам.

Лишь червь

Иван не знал куда идти, и потому шел куда глаза глядят. Он устал. Вяло размышлял, а не померещилось ли ему все это? Был ли монах? Было ли прошлое, было ли настоящее? В какой-то момент остановился, задумавшись, что не знает, кто он. Кем себя считать? Неведомым существом из далекого прошлого, или слабоумным — блаженным, как говорили монахи, — двойником зловещего душителя?

Иван был растерян. Он возвращался назад, к хижине, и с отчаянием видел, что там никто давным-давно не живет. На столе — многолетняя пыль. Чугунок валяется в углу. Тюфяк истлел. Под вечер бесплодных блужданий, в прямом и переносном смысле, стало страшно. Ему начало мерещиться, что Беркут стоит за ним. Дышит в затылок.

— Ты — червь, — слышал он в шуме ветра, шорохе листьев, скрипе деревьев, кваканье лягушек, уханье выпи. — Ты — червь. Исчезни. Исчезни, червь, червь, червь…

Иван прилег на траве, рядом с дорогой и забылся тревожным сном. Холод от сырой земли проникал в него, засасывал под землю. Иван задыхался. Тонул, и просыпался. Переворачивался на другой бок и все повторялось.

И снилось ему, как нескладного имера, в сером балахоне до земли, лица которого он так и не сумел разглядеть, с позором изгоняли соплеменники.

Имер этот шел, сгорбившись, надвинув на глаза капюшон, и надменные древние провожали его, осеняя себя знаком ткущего и приговаривая:

— Он разорвал ткань. Горе нам.

А потом оказалось, что это он и есть. И непривычные для всякого древнего слезы тихо текли по щекам.

По его щекам.