Дамнат

Землянка со временем стала похожа на древнюю старушку. Окаменевшую. Застывшую во времени. И рассохшаяся дверь была лицом этой странной старушки. Он даже дал землянке имя — Мария. Слово пробуждало что-то неприятное, застрявшее глубоко внутри. Дверь осела и прорезала глубокую выемку у входа. В дождь выемка наполнялась водой. Отшельник так часто забывался в сумрачных грезах, что постоянно забывал про лужу. И всегда бился головой о притолоку, благодаря чему будил вечную спутницу — головную боль.

Промокшие ноги. Невидимые иглы, пронзающие мозг. Пустота. Всё — тлен. Пыль и тлен — где он это слышал? Где-то ведь слышал? Словаэти то и дело приходили на ум, как будто кто-то их нашептывал.

Сколько длилось его одиночество? Трудно сказать. В землянке, где-то в углу валялись зарубки на поседевших от времени дощечках, и он боялся перебрать их, и посчитать дни и месяцы, и годы… Да и зачем? Уже давно дощечки заброшены. Словом, он — отшельник Иван (его точно так зовут?) — вместе с тяжестью прожитых впустую лет, превратился в столь же пустую и бессмысленную оболочку. Тень человека. Призрак жизни, которой, может, и не было вовсе.

Зима выдалась не такая холодная, но колючая. Ядовитая. С вечно завывающими в горах по ту сторону реки ветрами. В вое слышался стон. Или даже просьба. Ивану всё мерещилось, что на том берегу кто-то есть. Кто-то зовёт его.

Снега не так много нынче — плохо. И живности мало. Силки пустуют. Тоже плохо. Тогда зачем он идёт проверять их? Наверное, потому что рыба надоела. Мяса бы. Свежего.

Смешно. И грустно.

Иван вышел к ручью. В полынье, вслед за течением тянулись, волнуясь, словно в странном завораживающем танце, нити рогозы. Какое-то время он наблюдал за потоком, вслушивался в журчание ручья, пытаясь, как бывало раньше, расслышать чьи-то голоса, пока не понял, что смотрит сам на себя.

Иван отпрянул. И торопливо, проваливаясь в снег, падая, скользя, покинул это место.

Ему показалось, что на него взглянула смерть.

Немного погодя Иван остановился отдышаться. Да плевать. В землянке, в погребе, или скорее в яме, прикрытой сколоченной из гнутых горбылей заслонкой, ещё есть запас вяленого мяса. Есть сушеные ягоды и грибы. Есть травы — он заварит чаек. И будет вечер, когда можно будет привычно прислушиваться к звукам природы. И будет ночь, когда можно будет забыться, покоясь на слежавшейся, местами уже плешивой медвежьей шкуре.

Ивану чудилась беспрестанная тоска в волчьем вое; в величавой усталости лосей, апатично проламывавшихся через обветренный сухой подлесок, представлялась некая лесная мудрость; а зловещая, где-то даже сардоническая песнь филина обещала тебе вечное заточение в… бездне. Ледяной, как самая лютая стужа и бесконечно безжизненной.

Бездна. Слово пугало. Нет, не так. За этим словом таился ужас. В бездне кто-то жил. Тот, кто пристально смотрит на тебя и ждет. Кто вечно хочет тебе что-то сказать, а может, и подчинить своей воле.

Давно ли он перестал радоваться? Тогда почему ему смешно сейчас? В эту минуту? Или ему кажется? Он сходит с ума?

Отшельник добрел до землянки поздним вечером. С зайцем в руках. Случайно наткнулся и успел оглушить зверька палкой. Может, беляк был ранен или болен? Кто его знает? И потом, так ли это важно? Главное — будет хороший ужин. Он зажарит зайца на костре, любуясь на звёзды.

Разделывая тушку зайца, Иван заметил, что одна лапка и правда повредилась. Что интересно — лапку словно обожгло. Отшельник не придал этому значения.

Ужин и правда был хорош. Пока разделывался с зайцем, настоялся чай — мята, зверобой, клюква и дикие яблоки. Запасы на зиму, которых осталось прискорбно мало.

А потом Иван отправился спать.

Ивану часто снилось, что он сидит в клетке. Во тьме. Иногда он жаждал вырваться из нее, но чаще пребывал в прострации. И всегда в полной тишине. Такая тишина давила. Чем дольше, тем хуже. Постепенно приходило понимание, что на самом деле тишины нет. Есть только шум. Безжизненный и безэмоциональный.

Тишина — это шум? Мысль не давала покоя.

После таких сновидений Иван ходил как оглушенный. Иногда требовались часы, чтобы прийти в себя и унять вездесущую головную боль. В таких случаях он заваривал мяту или просто жевал сушеные плоды боярышника.

Но сейчас тишина ушла. Отшельник услышал голоса. Сотни, тысячи. Несмолкаемый неразличимый шепот. Он вскочил посреди ночи в холодном поту. Огонь в печке погас. Поежившись, Иван накинул тулуп, натянул сапоги и вышел во двор — в сенях запас дров кончился. Пока набирал новую охапку промерзших чурок, в беспорядке приваленных к стене землянки, вдруг явственно ощутил на себе… чей-то взгляд.

Глаза — волчьи? — ярко светились в ночных сумерках приближаясь.

Иван забежал в землянку, схватил кресало, кремень и торопливо запалил факел. Подошёл к остаткам забора, не замечая, с каким оглушающим хрустом ломается под сапогами ледяная корка во внезапно омертвевшем лесу.