Дама в черном

— К ней не притрагивались, — сурово подтвердил Рультабиль, — количество этой краски увеличилось всего лишь на одну слезу. Впрочем, сейчас вы увидите, что лишняя слеза в этом стаканчике ничего не изменит и не испортит моего опыта.

С этими словами он обмакнул кисточку в краску и начал закрашивать пространство внутри круга, который ранее начертил. Рультабиль выполнял эту работу с той же удивившей меня ранее педантичностью. Казалось, что он и тогда и сейчас думал только о рисунке, несмотря на все окружавшие нас трагедии. Закончив, он посмотрел на часы.

— Видите, господа, — сказал он, — слой краски, покрывающий мой круг, не менее плотен, чем на рисунке господина Дарзака. И оттенок примерно тот же.

— Согласен, — ответил Робер Дарзак, — но что все это значит?

— Подождите, — сказал репортер. — Вы подтверждаете, что являетесь автором этого рисунка?

— Конечно, и я был весьма раздосадован, обнаружив его испорченным, когда вместе с вами вернулся в кабинет Старого Боба из Четырехугольной башни. Старый Боб все испачкал, бросив на сырую краску свой череп.

— Вот и добрались! — воскликнул Рультабиль.

Он взял со стола древнейший череп человечества, перевернул его и, показав Роберу Дарзаку красную челюсть, поинтересовался вновь:

— Вы действительно полагаете, что красная краска на черепе и на вашей акварели идентична?

— Черт возьми! В этом нет никакого сомнения. Череп еще лежал перевернутым на моем плане, когда мы вошли в башню Карла Смелого.

— И я того же мнения, — подтвердил репортер.

Затем он встал и с черепом в руке зашел в углубление стены, освещаемое через большое окно с решеткой, которое некогда служило бойницей для пушки. Робер Дарзак расположил здесь свой туалетный столик. Рультабиль чиркнул спичкой, зажег на маленьком столике спиртовку и установил на нее кастрюлю, заранее наполненную водой. Все это он проделал, не выпуская черепа из рук. Во время эти странных приготовлений мы не отводили глаз от Рультабиля. Никогда еще его поведение не казалось нам столь непонятным, загадочным, волнующим. Мы не понимали его и испытывали чувство страха, ощущая, как вокруг нас или среди нас кто-то боится гораздо больше, чем все остальные. Но кто же это? Может быть, тот, кто наиболее спокоен внешне? Однако наиболее спокойным был Рультабиль со своим черепом и кастрюлей.

Но почему мы все вдруг отшатнулись? Почему у господина Дарзака от удивления широко раскрылись глаза, а Дама в черном, Артур Ранс и я не смогли удержаться от возгласа? Одно и то же имя одновременно сорвалось с наших уст: Ларсан!

Где мы его увидели? Как мы обнаружили его, разглядывая Рультабиля? Ах, этот профиль в красноватом полумраке надвигающейся ночи, этот лоб в глубине амбразуры, подкрашенный кровавыми сумерками так же, как в утро преступления были подкрашены стены, облитые кровавой зарей. Ах, эта челюсть, жесткая и волевая, которую раньше смягчал и округлял дневной свет, но которая теперь, на фоне вечера, вырисовывалась угрожающе и безжалостно. Как он походил на Ларсана! Как в этот момент Рультабиль был похож на отца! Это же Ларсан!

Не подозревая о смятении своей матери, о смятении всех нас, Рультабиль вышел из амбразуры и направился к нам. Теперь это был опять Рультабиль. Мы все еще не могли успокоиться, а госпожа Эдит, никогда ранее не видевшая Ларсана, удивленно спросила меня:

— Что произошло?

Рультабиль остановился перед нами с кастрюлей теплой воды, салфеткой и черепом и принялся его отмывать. Краска быстро исчезла. Он попросил нас в этом убедиться и замер перед столиком, разглядывая свою акварель. Прошло минут десять, в течение которых по его просьбе мы хранили молчание. Чего он ждал?

Наконец, переложив череп в правую руку, Рультабиль привычным жестом игрока в шары принялся катать его по рисунку. Затем он вновь показал нам череп и предложил подтвердить, что на нем нет и следа красной краски.

— Краска на бумаге высохла, — сказал Рультабиль и вновь взглянул на часы. — Для этого понадобилось пятнадцать минут. Итак, одиннадцатого числа мы видели, как господин Дарзак вошел в Четырехугольную башню около пяти часов. По его словам, он закрыл за собой дверь своей комнаты на задвижку и вышел оттуда вместе с нами после шести часов вечера. Что касается Старого Боба, то он вошел в Круглую башню в шесть часов со своим черепом, абсолютно чистым и без всяких признаков краска. Каким же образом эта краска, сохнущая в течение пятнадцати минут, оставалась в тот день достаточно влажной еще целый час после того, как господин Дарзак вышел из Круглой башни? Ибо прошел именно час или даже немного больше до того момента, как Старый Боб, войдя в Круглую башню, в припадке гнева и ярости принялся катать череп по акварели.