Дама из городка (Надежда Тэффи)

Тэффи ждала его, ждала, потом решила пойти на разведку (вернее, на разведки, как выражались в те баснословные времена). Заглянула в буфет:

– Где тот лакей, что мне обед подавал?

– Лаке-ей? – спросил чей-то голос из темного угла. – Сбежал твой лакей. На улице стреляют. Скоро Молдаванка сюды нагрянет. Сбежал, как прихвостень капитализма!

Тэффи молча ушла к себе в номер, размышляя, как спасаться от обитателей разбойной Молдаванки, которой красные обещали отдать город на полное разграбление на целых три дня. А впрочем, какая разница, бандиты Мишки-Япончика, короля Молдаванки, или «регулярные» красные войска? Одни не лучше других, все грабители и убийцы… Не столько смерти боялась Тэффи. Она боялась разъяренных харь с направленным прямо в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти – всего того, чего уже досыта хлебнула в Петрограде, в Москве. И больше не хотела «хлебать» здесь.

Но что делать? Забаррикадировать двери, как предложила какая-то молодая дама, встреченная в коридоре? Кажется, она, ее брат и Тэффи – вот и все постояльцы некогда шумной «Лондонской», которые еще остались в гостинице. Но, боже мой, как тут еще недавно было весело. Особенно в шестнадцатом номере, куда поселил Тэффи сам Гришин-Алмазов!

Сначала-то, едва приехав в Одессу, она снимала комнату на Екатерининской улице. В ванной, где стоял рукомойник, было выбито окно, и туда сыпал снег. Хозяин ходил сюда мыться в барашковой шапке и в пальто с поднятым воротником. Хозяйка мылась, засунув руки в муфту! Какое счастье, что о приезде Тэффи узнал блестящий Гришин-Алмазов, этот храбрец, красавец, этот Бонапарт из Сибири, который выражался как литературный персонаж. Он беспрестанно телефонировал Тэффи, разузнавая, как она устроилась, являлся на свидания с ней в сопровождении своей опереточно (в «египетском стиле»!) разодетой свиты (ну нет, натурально, в шестнадцатый номер свита не входила, караулила губернатора внизу!) и вполне разделял сложившееся о ней в Одессе мнение: «В этой женщине сразу две королевы. Одна королева – выглядеть, другая – посмеяться». И хотя про Гришина-Алмазова ходили слухи, что он коллекционирует знаменитых красавиц, любовником которых становится, Тэффи охотно согласилась принимать его в шестнадцатом номере «Лондонской», куда он ее поселил и куда по его приказу привозили дрова, приносили вино (строжайше запрещенное его же собственным, гришин-алмазовским, декретом!). Согласилась и из признательности, и потому, что сама коллекционировала мужчин. Все те, кто бывал здесь, в разное время были ее любовниками (хотя бы на ночь или на час!). Одни это тщательно скрывали, другие безумно афишировали. Тэффи понимала тех и других и охотно поддерживала как ту, так и другую игру, ведь многие из этих господ потом являлись к ней с женами. Они сначала поглядывали с опаской: «Ой, не проболтается ли? Не потопит ли корабль семейного благополучия?», однако потом понимали, что Тэффи умеет держать язык за зубами. Именно это, к слову, немало затруднит работу ее будущих биографов, которые, как известно, одержимы поисками ее альковных тайн. И если она проговаривалась о каком-то своем романе, то лишь с согласия того, с кем его крутила. Например, Николай Минский (настоящая его фамилия была, правда, Виленкин, но это не суть важно), журналист и писатель, с которым Тэффи познакомилась на литературной вечеринке у своей приятельницы Зои Яковлевой, ничего не имел против того, чтобы о его романе с Тэффи знали все кому не лень и чтобы его имя стояло в посвящении к таким стихам:

Есть у сирени темное счастье —
Темное счастье в пять лепестков!
В грезах безумья, в снах сладострастья.
Нам открывает тайну богов.
Много, о много, нежных и скучных.
В мире печальном вянет цветов.
Двухлепестковых, чётносозвучных…
Счастье сирени – в пять лепестков!
Кто понимает ложь единений.
Горечь слияний, тщетность оков.
Тот разгадает счастье сирени —
Темное счастье в пять лепестков!

Впрочем, Минский вообще любил щеголять дружбой с талантливыми красавицами. У него был платонический роман с Зинаидой Гиппиус (с ней, увы, всякий роман мог быть только платоническим!), и об этом Минский много и пылко рассказывал на всех углах.

Словом, Тэффи болтала или молчала, смотря по тому, чего хотели герои ее романов. Поэтому они вскоре после завершения краткой или длительной их связи расслаблялись – и чувствовали себя отныне в ее присутствии совершенно свободно.