Дама и единорог

Отъезд Никола прошел почти незамеченным, поскольку головы у всех заняты были другим. Мы гнули спины по четырнадцать часов в день и с трудом выкраивали минутку, чтобы перекусить. Вечером я без сил падала в постель и спала как убитая. Недосуг мне было устраивать торжественное прощание. Накануне он повел мужчин в таверну, но за пивом все клевали носом. Даже Никола вернулся довольно рано, вместо того чтобы отправиться к своей желтой потаскухе. В последнее время казалось, что он к ней остыл. Теперь-то ясно, в чем тут причина.

Потом жизнь пошла своим чередом, день сменялся другим, мы ткали и почти не разговаривали. Летом дни длинные и праздников мало, так что мы начинали спозаранку и заканчивали с наступлением сумерек. По пятнадцать-шестнадцать часов сидели за станками, не меняя позы, взмокшие от духоты. Большую часть времени молчали — даже обычно говорливые Жозеф и Тома почти не раскрывали рта. У меня постоянно ныла спина, на пальцах вздулись мозоли, глаза покраснели от постоянного напряжения, и тем не менее я была счастлива, как никогда. Я ткала.

Мадлен без напоминаний приносила пиво, стряпала еду — довольно быстро и без кутерьмы. С тех пор как я предоставила ее самой себе, ее кушанья сделались куда вкуснее. То же самое можно сказать и про Жоржа, работу которого теперь было не отличить от работы отца. Алиенора, как всегда, была тише воды, ниже травы — шила, ковырялась в саду, помогала Мадлен по хозяйству. Иногда спала днем, чтобы работать ночью.

В конце лета, сразу после Рождества Богородицы, мы закончили ткать. Мои пальцы медленно ползли по разноцветному бордюру — зеленой полоске, затем желтой, затем красной. Я думала устроить по этому поводу праздник, но, закончив бордюр и отвязав коклюшку с красной нитью, почувствовала себя совершенно выдохшейся, точно тушеное мясо, в которое не положили перец. И день получился самым будничным.

Я очень гордилась, что Жорж доверил мне ножницы, когда вырезали ковры. А увидев их в развернутом виде, я испытала настоящее счастье. Мои куски ничем не выделялись и выглядели так, будто я была прирожденной ткачихой.

Но времени для отдыха не было. Оставалось всего пять месяцев. Жорж ничего не сказал, но я и без слов догадалась, что буду работать и дальше. Дни убывали, и каждый человек был на вес золота. Не будь Алиенора слепой, Жорж, может, и ее бы пристроил к станку.

Как-то в воскресенье после мессы мы прогуливались по Большой площади — уж не помню, сколько времени я не выходила на улицу, — и вдруг Алиенора вцепилась мне в руку:

— Жак Буйвол!

Обоняние ее не подвело — красильщик действительно пробирался к нам с противоположной стороны площади. Честно говоря, за все лето я ни разу о нем не вспомнила. Алиенора так и пребывала в неведении по поводу наших планов, а я даже чепца ей не сшила в приданое.

Я вложила ее ладонь в руку Жоржа-младшего.

— Отведи ее в «Золотое дерево», — шепнула я, зная, что в здание нашей гильдии вход открыт только ткачам и членам их семей.

Дети поспешили скрыться из виду, а я взяла Жоржа под руку, и мы придвинулись вплотную друг к дружке, как будто на нас надвигался ураган, готовый смести все живое с лица земли. Мы задрали глаза вверх на башню на здании ратуши, которое казалось таким величественным и прочным. Господи, дай нам такую же крепость.

Жак подковылял к нам.

— Где девчонка? — заорал он. — Почему она от меня бегает? Что проку от жены, если она улепетывает при появлении мужа?

— Ш-ш-ш-ш… — прошипел Жорж.

— Не затыкай мне рот. Надоело. Я и так держал язык за зубами весь прошлый год. Отмахивался от вопросов про женитьбу, когда ко мне приставали на базаре. К чему эти недомолвки? Почему нельзя с ней увидеться? Ей все равно ко мне привыкать. Зачем тянуть волынку? — Он повернулся и собрался идти к «Золотому дереву».

Жорж поймал его за руку:

— Только не сейчас, Жак, и потом, тебе туда нельзя. Будь добр, потерпи еще самую малость.

— Но почему?

Жорж выпустил его руку и опустил глаза:

— Она ничего не знает.

— Как не знает? — взревел Жак Буйвол.

Вокруг стали собираться зеваки, хотя из-за вони приблизиться никто не решился.

Я закашлялась.

— Наберись терпения, Жак. Пойми, мы сейчас заняты по горло, и потом, в коврах есть и твоя лепта — синяя шерсть, — продолжала я, подхватывая его под локоть и медленно уводя с площади, хотя от вони у меня слезились глаза. — Как только люди увидят наши ковры, они завалят тебя заказами.

На долю секунды глаза Жака Буйвола вспыхнули — но только на долю секунды.

— Но как же девчонка? Ее ждать на Рождество? Купили кровать?

— Как раз собирался заказать, — ответил Жорж. — Из каштана. У нас дома такая — отличная вещь.

Жак хихикнул, от его смешка у меня свело кишки.

— Жорж заглянет к тебе на днях, тогда все и обсудите, — вступила я. — В воскресенье грех говорить про дела.

В конце концов Жак Буйвол убрался, а толпа медленно рассеялась, так и не выяснив, с чего он так разорался, хотя, судя по его словам, люди и так все знали.

Мы с Жоржем переглянулись.

— Кровать, — произнес он.

— Приданое, — подхватила я.

— Где взять деньги на кровать?

— Когда шить приданое?

Жорж помотал головой: