Дальтоник

Цветной сон. Да, тоже видел цветной сон. Видел? Когда? Он пытается вспомнить. Обхватывает голову, которая начинает болеть. Вместе с болью накатывает волна тошноты, и перед глазами возникают мужчина и женщина в постели, вспышка лезвия ножа, красное, черное, черное, красное.

Художник делает жест в сторону больших холстов, прислоненных к стенам мастерской.

— Посмотрите, чего можно достичь с помощью настоящего цвета. Разве это не чудо?

Чудо? Он вглядывается в экран и не видит ничего, кроме мертвых картин. Вскрикивает:

— Где же, черт возьми, мое чудо?

Камера перескакивает на Кейт, и он получает свое чудо. Великолепные волосы Кейт сияют. Они золотисто-каштановые. А ее свитер цвета прекрасного нефрита. Теперь он понимает: это она. Только она может сотворить чудо.

Он лижет экран. Верит, что действительно чувствует вкус ее удивительного зеленого свитера.

— Смотрите, — говорит художник и поднимается с кресла. Подходит к длинному столу, заваленному тюбиками с краской и банками с пигментом. Поднимает стеклянный сосуд с темным порошком. Камера дает крупный план.

— Порошок черный, верно?

— Да, да, — отвечает он с восторгом, приблизив лицо почти вплотную к экрану.

Уэртер снимает крышку и высыпает на стеклянную палитру горку порошка.

— Это сырой пигмент. Накладывается перед основной работой. — Художник отвинчивает крышку с металлической банки, добавляет в пигмент капельку маслянистой жидкости. — Поясняет: — Льняное масло, — а затем с помощью плоского мастихина начинает перелопачивать порошок, пока он не превращается в искрящуюся пасту. — Уэртер вытаскивает из банки из-под кофе кисть, погружает в только что приготовленную масляную краску и накладывает на чистый холст длинный мазок. — Видите, он стал голубым. Похоже на волшебство, верно?

Голубой? Для него паста по-прежнему черная.

— Конечно, для получения идеальной смеси сырой пигмент и льняное масло следует растереть в ступке пестиком, — говорит Уэртер, усаживаясь на свое место рядом с Кейт. — Но вы убедились, как масло оживило пигмент.

— Действительно красиво, — соглашается Кейт.

Красиво? Почему?

— Живопись маслом придумали очень давно, — продолжает Уэртер. — Но для меня она по-прежнему numero uno.[26]

— Да, — произносит Кейт, и камера показывает ее крупным планом, — изобретение живописи маслом (где-то в первой трети четырнадцатого века) приписывают голландцам. Возможно, это великий Флемальский мастер[27] или братья Губерт и Ян Ван Эйк. Масляная краска позволяла добиться более ровных тонов и великолепных оттенков, которых не позволяла достичь быстро высыхающая яичная темпера.

— Это было величайшее изобретение, — подтвердил Уэртер.

— Что вы сказали бы художникам, которые сознательно ограничивают свою палитру или вообще не используют цвет? — спрашивает Кейт.

— Я бы посоветовал зря не суетиться. Посмотрите на работы Франца Клина. Он уже все сделал, лучше не получится. А работать в подобной манере сейчас… было бы очень скучно. В общем, это не для меня. Ни при каких обстоятельствах. — Бойд Уэртер пожимает плечами. — Признаться, я покончил бы с собой, если бы лишился цвета.

В его ушах снова и снова звучат эти слова. «Покончил бы с собой, если бы лишился цвета… Покончил бы с собой, если бы лишился цвета… Покончил бы с собой, если бы лишился цвета…»

На экране панорама рабочего стола Уэртера.

О, как же ему хочется увидеть! Смешать свой собственный цвет, как это только что сделал художник, и увидеть.

Он хочет, чтобы художник научил его.

— В следующий раз, — говорит Кейт, — мы посетим с вами Часовню Ротко[28] в Хьюстоне, одно из крупнейших явлений искусства двадцатого века. — Она тепло улыбается. — И не забудьте посетить выставку Уильяма Хандли, которая открывается в «Галерее Винсента Петрикоффа» в Челси. — Еще одна последняя улыбка, и ее лицо сменяют титры.

В блокноте, где уже написано «Малбери-стрит» и «НоЛиТа», он пишет: «Уильям Хандли, УЛК, Галерея Винсента Пе-три-коффа, Чел-си», затем поднимается с дивана, убеждается, что картины высохли, и подрагивающими от волнения руками начинает заворачивать их в пленку. Затем осторожно снимает со стены несколько репродукций великих. По одной Френсиса Бэкона, Сутина и Джаспера Джонса. Он хочет знать мнение художника о них. Если разговор получится интересный, то, может быть, он какую-нибудь подарит. В знак уважения.

Он задумывается, роется в рюкзаке и вытаскивает кисти. У художника их полно.

Ему предстоит разговор с настоящим художником. Он трепещет от восторга.

Берет лупу, внимательно изучает карту Нью-Йорка. Находит Малбери-стрит и ближайшую станцию подземки. Затем прикрывает глаза, пытаясь вспомнить начало передачи. Художник шагает по улице, открывает дверь ключом. Над дверью номер — 302. Замечательно.

Глава 25