Дальше живите сами

Наконец мы, те, кто несли гроб, устанавливаем его на раму и отходим, мокрые и грязные, от могилы. Теперь можно встать под переносной брезентовый тент, который тоже не очень-то защищает от дождя, но под которым тем не менее толпится немало народу: друзья, соседи, бывшие сослуживцы. Все переминаются с ноги на ногу, стараясь протиснуться ближе к середине, где не так захлестывает дождь, а на оказавшихся с краю неудачников время от времени обрушивается по ведру воды из переполненных впадин брезентовой крыши. Пол встает рядом с Элис. Он плачет, и жена прижимается к нему — согреть и утешить. Барри подходит к Венди, и та первым делом отдает ему коммуникатор. Он тут же украдкой проверяет — нет ли писем, а уж потом сует эту черную коробочку в чехол на поясе, точно револьвер в кобуру. Я встаю возле мамы. Красные, заплаканные глаза ее смотрят несколько отрешенно, поскольку сегодня она решила принять не полтаблетки успокоительного, а целую. Ее волосы, крашенные в золотисто-каштановый цвет, но седые у корней, собраны в тугой пучок. На матери черный облегающий костюм — как всегда, с глубоким декольте, настойчиво демонстрирующим плоды пластических операций. Высота ее шпилек, как и диаметр имплантированных грудей, неприличен ни для ее возраста, ни для сегодняшней церемонии. Она сжимает мою ладонь, но в глаза не смотрит. А Джен рядом со мной нет, и ее неприсутствие пульсирует во мне, точно нарыв.

— Не сдерживайся, плачь, — тихо рекомендует мать. — Можно.

— Ага.

— Смеяться тоже можно. Каждый вправе выражать свое горе по-своему. Важно не подавлять эмоции.

— Спасибо, мам.

Мать у нас, конечно, свое дело знает, в этом ей не откажешь. Но она не просто психотерапевт. Двадцать лет назад она написала книгу «Начнем с колыбели, или Как стать родителями без предрассудков». Книга стала бестселлером и превратила мать в знаменитейшего в стране специалиста по грамотному выращиванию детей. Естественно, при такой родительнице мы — и я, и братья, и сестра — выросли непоправимо испорченными.

Книгу эту вы наверняка видели: толстенная, с красно-черным корешком, а на обложке голый младенец, который, меняя силуэт, постепенно превращается в подростка. Первые главы посвящены кормлению грудью и приучению к горшку, а последние — проблемам пубертатного периода (у нас в семье это в шутку называлось «от дефекации к мастурбации»). Написана книга таким же откровенным, покровительственным, необъяснимо развязным тоном, каким мать часто общалась с нами в детстве. На задней обложке — ее фотография в жеманно-сексуальной позе на диване у нас в гостиной. Книга переиздается каждый год, а в юбилейные годы выходят подарочные издания — пятнадцатое, двадцатое… В следующем году появится двадцать пятое, исправленное и дополненное, и мать отправится в турне по всем крупным городам Америки — встречаться с читателями, подписывать книжки и выступать на ток-шоу. Может, даже у Опры. Мама уже готовится: твердит, что надо сделать очередную подтяжку лица.

— Сегодня мы прощаемся с Мортоном Фоксманом, любимым мужем и отцом, дорогим братом, близким другом…

Речь толкает Стояк Гроднер. В детстве он был лучшим другом Пола. Теперь он — рабби Чарльз Гроднер, но для нас, тех, кто вырос с ним бок о бок, кто вместе с ним на заднем сиденье школьного автобуса разглядывал порноснимки, которые он стянул из богатой коллекции своего папаши, он по-прежнему — Стояк, тут уж ничего не попишешь, потому что мы помним, как он курил с Полом травку, как разгадывал тайные послания в текстах Led Zeppelin и разглагольствовал о достоинствах и недостатках различных видов полового акта.

— Наш Морт не особо любил ритуалы, — продолжает свою речь Стояк.

— Ты только погляди! — Венди пихает меня локтем, и я, проследив ее взгляд, вижу, что из черного «порше», который только что шумно затормозил у ворот кладбища, выскакивает парень в мятых черных брюках и мотоциклетной куртке и, пытаясь на бегу завязать галстук, бежит к нам по мокрой траве — словно вышел на финишную прямую марафона. Поначалу я его даже не узнаю, но он приближается — нахально, без тени робости, — и тут уж никаких сомнений не остается: это он! Причем не в черных туфлях, а в мокасинах!

— Филипп! — тихонько восклицает мать и дает Стояку сигнал остановиться.

К этому моменту Филипп уже отчаялся завязать галстук и оставил его болтаться двумя сосульками на шее. Он бежит все быстрее, а последние метра полтора скользит, как мы делали в детстве на чуть наклонной лужайке перед домом. И останавливается прямо перед матерью.

— Мамочка! — говорит он и обнимает ее мокрыми ручищами.

— Ты приехал! — Она сияет. Филипп — ее малыш, и у мамочки ему все и всегда сходит с рук.

— Еще бы! Конечно приехал! — отвечает он и переводит взгляд на меня. — Джад!

— Привет, Филипп.