Дальше в лес…

— Пойдем мы лучше в Город, Молчун. — (Я затаил дыхание, хотя уже слышал эту фразу внутри себя.) — Гораздо приятнее. Только тогда завтра не выйти. Тогда еду надо запасать, расспросить нужно про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду расспрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у Старосты спросить, как ты думаешь?

«Я думаю, что сейчас оторву тебе, Колченог, вторую ногу…»

— А разве ты про дорогу в Город ничего не знаешь? — проблеял я. — Ты про эту дорогу много знаешь. Ты даже один раз почти до Города дошел, но испугался мертвяков, испугался, что один не отобьешься…

Колченог открыл рот, чтобы возразить, но я не стал ждать его словоизвержения, а сразу ответил:

— Нет, Колченог, я не мертвяк. Я их и сам не выношу. А если ты боишься, что я буду молчать, так мы ведь не вдвоем пойдем, я тебе уже говорил. С нами Кулак пойдет, и Хвост, и еще два мужика из Выселок.

— С Кулаком я не пойду, — решительно сказал Колченог. — Кулак у меня дочь мою за себя взял и не уберег. Угнали у него мою дочку. Мне не то жалко, что он взял, а то мне жалко, что не уберег…

Историю о том, как Кулак не уберег жену, я привычно пропустил мимо ушей.

— …Нет, Молчун, с ворами шутки плохи, — услышал я, когда речь подходила к интересному моменту. — Если бы мы с тобой в Город пошли, от воров бы покою не было. То ли дело в Тростники, туда можно без всяких колебаний идти. Завтра и выйдем.

«Хвоща тебе резаного, не собьешь!» — позлорадствовал я, неожиданно почувствовав силы противостоять, и продолжал гнуть свою линию:

— Послезавтра! Ты пойдешь, я пойду, Кулак, Хвост и еще двое из Выселок. Так до самого Города и дойдем.

— Вшестером дойдем, — уверенно сказал Колченог. — Один бы я не пошел, конечно, а вшестером мы до самых Чертовых гор дойдем, только я дороги туда не знаю. А может, пошли до Чертовых гор? Далеко очень, но вшестером дойдем. Или тебе не надо на Чертовы горы? Слушай, Молчун, давай до Города доберемся, а там уже и посмотрим. Пищи нужно только набрать побольше.

— Хорошо, — сказал я почти удовлетворенно. — Значит, послезавтра выходим в Город. Завтра я схожу на Выселки, потом тебя повидаю и еще разок напомню.

«Почти» — потому что к этому итогу мы приходили уже неоднократно, а завтра или послезавтра начиналось все сначала. Но я не переставал надеяться, что однажды мы все-таки выйдем.

— Заходи, — сказал Колченог. — Я бы и сам к тебе зашел, да вот нога у меня болит — сил нет. А ты заходи. Поговорим. Я знаю, многие с тобой говорить не любят, очень с тобой трудно говорить, Молчун, но я не такой. Я уже привык, и мне даже нравится. И сам приходи, и Наву приводи, хорошая она у тебя, Нава твоя, детей вот только у нее нет, ну да еще будут, молодая она у тебя…

Ну, это уже совсем традиционное. Про детей-то. У деревенских пунктик на этом вопросе. Нава, кажется, тоже нервничает на этой почве, но я не чувствую в ней желания иметь детей. А я так и вовсе опасаюсь. За детей отвечать надо, а я за себя еще ответить не могу, потому что не понимаю, где я и кто я. Детей родить — это ж не зерна бросить в землю («влево сей, вправо сей…»). Зерна, впрочем, и те ухода требуют, а дети… Эх… Старец, когда не занудствует, правильные вещи говорит. Про поход за правдой, например.

На улице я обтер с лица ладонями пот. Рядом кто-то хихикнул и закашлялся. Я обернулся. Легок на помине старый пень: из травы поднялся Старец, погрозил узловатым пальцем и сказал:

— В Город, значит, нацелились. Интересно затеяли, да только до Города никто еще живым не доходил, да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, а это ты понимать должен…

— Ты что, старик, дурман-травы нанюхался? — огрызнулся я. — Ты ж меня сам в Город посылал за правдой! Говорил, что мне обязательно в Город надо!

— Ну, говорил, ну и что?.. — выпятил губы старик. — С разговору мало сору… А весь сор с ломки дров происходит: как наломаешь дров, так и сор вокруг. Ты даже своей переставленной головой понимать должен, что главная беда не от слов, а от дел проистекает. От слов только расстройство духа может происходить, а если съешь чего не того, то такой понос прошибет, что взвоешь. Или вот Колченог, если б сидел в деревне да не совал бы ногу в дупла, так и не был бы Колченогом, и звали бы мы его совсем как-нибудь по-другому, приятней бы называли. Я ж тебе чистую правду говорю: кто за правдой уходил, тот назад не приходил. Ни живым, ни мертвым. Вон Обида-Мученик, спаситель твой, все правды допытывался: отчего да почему… Где он теперь? Ушел и не вернулся. Вот и получается, что нельзя за правдой ходить. А что такое нельзя? Правильно, Молчун, ты молчишь выразительно; нельзя — значит вредно. Для твоего здоровья вредно.

Я свернул направо и припустил по улице. Старец, путаясь в траве, некоторое время плелся следом, бормоча: «Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином…»

Я прибавил ходу, насколько позволяла томная влажная жара, и Старец понемногу отстал.