Далеко ли до Чукотки?

— Эх ты, неприкаянная какая… Не тут бы тебе на брюхе елозить. Тебя бы к делу определить… Из тебя бы зверовой пес вышел. Да больно ты пуганая. Как тебя звать-то? На-ка тебе колбаски! — кинул опять и вспомнил вдруг, что в кармане лежит веревка.

А минут через двадцать в столовой все толпились у окон, наблюдая, как старикашка на площади ловит собаку. То подойдет осторожно бочком, то побежит за ней по сугробам. Старается подманить, приласкать, а та схватит кусок и в сторону, схватит и в сторону.

— Не-е, не поймать! — смеялись одни. — Не поймать!

— Поймает, — отзывались другие. — Куда она денется.

Подошла толстая судомойка с подносом грязной посуды, заглядывая через плечи, крикнула в зал кассирше:

— Это Сергуня ильинский!.. И на что она ему сдалась? — Судомойка вздохнула, унося поднос: — Старый он. Чего с него взять? Седьмой десяток, поди, разменял…

Но тут в столовой все пришло в движение. Задвигались, загремели стулья. Все стали подхватывать вещи. За белым окном появился красный рейсовый автобус.

В раскрытые задние дверцы автобуса рвались толпой. Внутрь первым делом протиснулись те, у кого локти покрепче. Да и задние напирали, не очень стеснялись. Стоял гам, толкотня. Веселый малый потешался визгливым голосом: «С ребенком я! С ребенком пустите!..» Над головами качались поднятые сумки, мешки.

И в эту сутолоку с собакой на руках протискивался старик в рыжей шапке. Собака царапалась, выбивалась, но он крепко держал под мышкой ее голову и старался пролезть вперед.

Его отпихивали, ругали: «Ты что, дед? Совсем ошалел?!» Но он, отпрянув и подхватив поудобнее собаку, снова пытался залезть в толпу. И снова его отталкивали, пока наконец автобус не тронулся и последние пассажиры, уже вися на подножке, не втиснулись внутрь.

Автобус тяжело покатил с площади по улице, засыпая след от колес ошметками снега, а Сергуня остался.

Он стоял с собакой на руках, сердито и тяжело дыша, соображая, что ж делать дальше.

— Ладно, пешком пойдем. Чего тут, — в сердцах сплюнул и, не выпуская веревки, опустил собаку на снег. — Не велика барыня.

И повел, потащил ее за собой, испуганную, упирающуюся, на той самой веревке, на которой утром привел сюда корову.

А к вечеру в Ильинке в магазине женщины сокрушались:

— Видали? Сергуня-то наш? Сменил шило на мыло!..

— Пропадет он без Польки, ай, пропадет. Баба без мужика — стерпится, сладится. А то и лучше еще заживет. А мужик пропадет, как дите. Женить его надо, вот что.

Но Сергуня не пропадал. Жил себе неприметно, тихо. А в его красивой, звонкой лайке скоро было уже не узнать прежней заброшенной собачонки. Говаривали, что он кормит ее тем же, что сам ест, и водит в тайгу — учит, натаскивает на зверя, на птицу. Во всяком случае, в деревне старика стали видеть все реже. Зайдет в продмаг, купит хлеба, консервов, чекушку беленькой, завяжет все это в рюкзак, навесит на избу замок и с ружьем на плече двинет с собакой за реку, в сопки, дней на пять. Помаленьку стал белок носить в заготпункт, а однажды принес даже соболя.

— Чего же так бедно, промысловик? — посмеивался приемщик Степан Варакин, гладкомордый бритый мужик в меховушке, поскрипывая тупоносыми новыми бурками. — Кажись, самый таежный месяц. А это разве пушнина? И потом, убойное место знать надо. За такую пушнину товару не дам. Деньгами получишь.

И Варакин, выйдя из-за прилавка, шел со связкой шкурок к зарешеченному окну. На свету одну за другой окидывал шкурки цепким опытным взглядом, раздувал и поглаживал их, потом встряхивал мех и бросал связку к себе за прилавок. — Мало, дед, мало. Еще неси. Чего ленишься, печку пролеживаешь? Мне план нужен! План! — Он листал какую-то книгу, желтым ногтем водил по таблице, расценки смотрел, дескать, все у меня по закону.

— Да какой я охотник? — мялся старик и разглядывал по стенам плакаты. — Со мной плана не сделаешь. Я на пенсии. Куда мне гору ломать? Онгудайских вон жди, мямлинских. Вот те охотники. Молодые, сноровистые. А мне так, охотку решить, и ладно.

Но Варакин не слушал. Мусоля пальцы и шевеля губами, отсчитывал и по одной клал на прилавок бумажки, то красненькую, то синенькую.

Сдаст Сергуня пушнину, выйдет не торопясь с пустым мешком на крыльцо, веселый и легкий. Не пересчитав, спрячет деньги на груди и, щурясь, голубыми щелками глянет на небо, на солнце, на синий хребет Эдиган. Определит погоду на завтра, потом окликнет негромко: «Белка… Пойдем, собачка, отметим такое дело». И мелким шажком, чинно и гордо пойдет по улице в ильинскую чайную угощать мужиков.

Наберется их, встречных, трое, четверо, а то и пятеро. Сергуня разольет всем поровну, капельку стряхнет с горлышка, скажет:

— Ну, выпьем чуток и поговорим обо всем, кто куда стремится.

Шумные, потные, забыв про дела, сидят они допоздна в углу чайной за шатким голубым столиком, пьют, едят дармовое, спорят по мелочам. И Сергуня тут же. Глядит на них с удовольствием и с улыбочкой, не очень вникая, о чем они говорят. Лицо его порой лукаво, насмешливо, и тогда кажется, что он знает о чем-то большем, чем все остальные.