Далеко ли до Чукотки?

Конечно, старику было жаль оставлять все это — и дом, и привычную утварь. Ну, радио там, комод, тазы всякие. Сперва он было хотел забрать кое-что, но, когда утром чуть свет в дом деликатно постучала учительница и ввела с мороза за ручку укутанного мальчонку: «Здравствуйте. А вот и мы», — он понял, что ничего не возьмет. И сразу на душе стало словно бы легче. «По крайней мере, — подумал он, — не будет мороки таскаться с барахлом этим перед народом по всей деревне». Он даже обрадовался, что вещи, которые столько служили ему и Полине, которые он и сам мастерил когда-то, останутся в родном доме на обжитых, привычных местах. Как будто ничего и не изменилось. Вилы, косы, лопаты — в теплом сарае; бочки, мешки всякие — в подполье; в сенях и на вышке — ведра, корзины разные, а ухваты да миски — на кухне. Обо всем этом Сергуня подробно растолковал новой хозяйке — учительнице Вере Федоровне, улыбчивой и белолицей, с пучком на затылке. Он был доволен, что она выслушала внимательно, хотя и с рассеянностью, вполне понятной в такой момент; был доволен, что все это ей, одинокой, сгодится и сразу понадобится, поскольку она с мальчишкой из города и обзавестись ничем не успела, а тут на́ тебе — все под рукой, все готовенькое.

— Ну это надо же! Все оставляет! — говорила развеселая Зинаида, которая с утра была уже тут и помогала увязывать узлы с постелью. — И правильно! Оставляй! На что тебе это старье? К чему все туда перетаскивать? Пускай все будет новое. И жизнь и счастье! — Она озорно подмигнула учительнице, новой своей соседке: — А то как же? Две пенсии сложат — чего же не жить? Верно я говорю? — и засмеялась, унося большой узел в раскрытую дверь. Но смех был какой-то невеселый.

За воротами уже с полчаса монотонно стучал мотором новый голубенький трактор с большими силосными санями. В кабине покуривал Зинкин муж Алексей Чечнев. Он знал, что ждет и томится не зря, не зря чешет язык с прохожими, охотно объясняет каждому, в чем тут дело. Выпивка и закуска на сегодня были ему обеспечены. К тому же все это было вполне законно. Трактор по такому важному случаю выделил сам председатель и от работы Алексея освободил с обеда.

На санях свежо зеленело высокое дубровное сено, которое Алексей вместе с Сергуней перетаскали с вышки. Там же, на чердаке, они тихо распили чекушку — для начала. Еще на санях лежали охотничьи лыжи, широкие, самодельные, обшитые камусом, лежало ружье и разный плотницкий инструмент — все то, с чем Сергуня не мог и не хотел расставаться. И еще лежали узлы с одеялами и одёжей.

— Ну это надо же! Уезжает, — серьезно сказала Зинка, когда сборы были закончены и все вышли наконец за ворота. — Ну и ладно. И поезжай с богом!

Сергуня стоял веселенький и лихой, в рыжей шапке и новых, скрипящих по снегу валенках. Он щурился, задорно поглядывал на народ, ничем не выдавая своей растерянности.

Зинка рядом печально вздохнула:

— Вот мы тебя и просватали, Сергей Иванович, — и вдруг, обхватив Сергуню руками, притянула, как маленького, к высокой своей груди и громко всхлипнула: — Не поминай лихом-то… Не поминай… — Горько зажмурилась: — Это ж Полинка меня просила тебя не бросать. Пристроить за хорошего человека… — и все плакала, плакала. Наконец отпустила его и вытерла слезы ладонью. — А теперь я спокойна… — Сразу бойко махнула мужу рукой — Езжай давай! Я позже приду! Да не пей там больно-то!

Взревел мотор, и сани сразу ходко тронулись. Сергуня сидел меж узлов и с застывшей улыбкой смотрел, как быстро удаляется его дом с белой крышей, как уплывают, уменьшаются люди, все еще стоящие у ворот. Рядом осталась только белая лайка, которая неотступно бежала следом, недоуменно неся нос по ветру и забегая то с одной, то с другой стороны.

Освещенные окна деревни смотрели на долину реки и на низкие срубы банек, что темнели внизу под берегом. За избами, на задах, голубели холстинами длинные огороды. Обнесенные пряслами, они карабкались прямо на гору к самой тайге, оттесняя ее все выше и выше. Сергуня нетвердо шагал по морозной улице к шоферам в «экспедицию». Шел в расстегнутом ватнике, без рукавичек, с напряжением вглядываясь в желтые окна в кружевных занавесках, в очертанья добротных домов. Вокруг быстро темнели и меркли гряды сопок, поросшие щетиной тайги, и спокойный, могучий Эдиган, подернутый сизой дымкой. Он поднимался вершиной в небо, легко обнимая руками хребтов весь горизонт, и неподвижно парил в вышине, озирая все вокруг: и долину реки, и ленточку тракта, и заснеженную Ильинку, и, наверное, самого Сергуню. Выше него было только звездное небо.