Далекие часы

— Хватит! — Папино терпение лопнуло. — Достаточно, Энни. Садись. Все это ни к чему; она едет с нами домой.

— Нет, не еду!

— Нет, едешь! — Мама потянула к себе ее расплющенную руку. — И тебя ждет звонкая затрещина, когда мы туда доберемся.

— Хватит! — Папа тоже вскочил и стиснул мамино запястье. — Ради Христа, достаточно, Энни.

Он заглянул ей в глаза, и между ними проскочила искра; мамино запястье обмякло. Папа кивнул ей.

— Мы все немного перегрелись и заскучали, вот и все.

— Поговори со своей дочерью… Видеть ее не могу. Надеюсь, она никогда не узнает, каково это — потерять ребенка.

И мать пошла прочь, упрямо скрестив руки на груди.

Папа внезапно показался Мередит усталым и старым. Он провел рукой по волосам. На макушке они начали редеть, так что Мередит заметила следы гребня, которым он причесывался утром.

— Не обращай на нее внимания. Тебе же известно, какая она вспыльчивая. Она беспокоилась о тебе, мы оба беспокоились. — Он снова взглянул на замок, нависающий над ними. — Просто до нас долетели кое-какие слухи. Из Ритиных писем, из свидетельств детей, вернувшихся домой, — о том, как ужасно с ними обращались.

Неужели дело только в этом? Горячка облегчения вскипела пузырьками в груди Мередит; верно, не всем эвакуированным повезло так, как ей, но если это единственное, что заботит родителей, надо просто развеять папины тревоги.

— Вам не о чем волноваться, папа. Я же писала, я счастлива здесь. Разве ты не читал мои письма?

— Ну конечно, читал. Мы оба читали. Лучшие минуты, когда мы с мамой получали от тебя письма.

По его тону Мередит поняла, что это правда, и ее пронзила острая боль, когда она представила, как родители сидят за столом и вчитываются в написанные ею строки.

— Вот и прекрасно. — Она была не в силах посмотреть ему в глаза. — Выходит, ты знаешь, что все хорошо. Даже лучше, чем хорошо.

— Я знаю, что по твоим словам все хорошо. — Он покосился на маму, чтобы удостовериться, что она все еще далеко. — Отчасти проблема именно в этом. Твои письма были такими… радостными. А мама слышала от одной из подруг, что некоторые приемные семьи перехватывали письма, которые мальчики и девочки посылали домой. Не давали им рассказать ничего, что могло дурно отразиться на их репутации. Изображали все в радужном свете. — Он вздохнул. — Но это не так, правда, Мерри? В твоем случае.

— Да, папа.

— Ты счастлива здесь; счастлива так же, как в письмах?

— Да.

Мередит видела, что он колеблется. Надежда вспыхнула в ее руках и ногах фейерверком, и она быстро произнесла:

— Перси немного чопорная, зато Саффи просто чудесная. Пойдемте в дом, я познакомлю вас и сыграю на пианино.

Он посмотрел вверх на башню; солнечный свет струился по его щекам. Мередит следила, как его зрачки сужаются; она ждала, пытаясь угадать выражение его широкого, невыразительного лица. Его губы шевелились, как будто он что-то подсчитывал, запоминал числа, но она не могла разобрать, в какую сторону склоняется чаша весов. Затем он взглянул на жену, кипевшую от злости у фонтана, и Мередит поняла, что либо сейчас, либо никогда.

— Пожалуйста, папа. — Она вцепилась в рукав его рубашки. — Пожалуйста, не забирай меня домой. Я столько нового могу здесь узнать, гораздо больше, чем в Лондоне. Пожалуйста, помоги маме понять, что мне лучше здесь.

Легкий вздох, и папа нахмурился, глядя маме в спину. Мередит наблюдала, как его лицо меняется, складывается в привычную гримасу нежности, и сердце девочки совершило кульбит. Но отец молчал и, казалось, не замечал ее. Тогда она проследила за его взглядом и увидела, что мама чуть повернулась и теперь стоит, уперев одну руку в бедро и перебирая воздух пальцами второй. Солнце опустилось ей за спину и замерцало алым в ее каштановых волосах, и она казалась хорошенькой, растерянной и непривычно юной. Она смотрела папе в глаза, и с гулким стуком пришла ясность: нежность на его лице предназначалась маме, а не ей.

— Мне жаль, Мерри. — Он накрыл ладонью ее пальцы, все еще сжимавшие ткань рукава. — Так будет лучше. Иди и собери вещи. Мы едем домой.

И тогда Мередит совершила ужасно гадкий поступок, предательство, которое мать ей не простила до самой смерти. Ее единственным оправданием было то, что ей не оставили выбора; что она была ребенком и еще много лет оставалась таковым, и никого не волновали ее желания. Ей надоело, что с ней обращались как со свертком или чемоданом, швыряли то туда, то сюда, в зависимости от того, что взрослые считали лучшим. Единственное, чего ей хотелось, — найти свое место.

Мередит взяла папу за руку и ответила:

— Мне тоже жаль, папа.

Пока он не успел сообразить, что происходит, она виновато улыбнулась, избегая яростного взгляда матери, во весь опор помчалась по заросшей лужайке, перепрыгнула через изгородь и бросилась в прохладное и темное укрытие Кардаркерского леса.