Дай лапу

— По-моему, у него депрессия. Сплин, — говорила Наташа. — Я беспокоюсь.

— Чепуха, — отвечал Артур Тимофеевич. — Я верю в парнишку. Наверняка оклемается.

Хозяин и сам видел, что Ронни вял, на себя не похож. Но, в отличие от Наташи, тревоги по этому поводу не испытывал. Считал, что время лечит. Все мы в какой-то мере животные, думал Артур Тимофеевич. Собаки устроены не сложнее, чем люди. Всё течет, и всё изменяется. Пес пострадает и перестанет, рано или поздно смирится с потерей, если, конечно, в этом всё дело.

Однако и у него случались минуты, когда он не был уверен, что всё идет правильно и своим чередом. Вдруг появлялись сомнения, что пес, украденный у прежних хозяев, способен избавиться от тоски. Собаки, в отличие от людей, дорожат своим прошлым. Существа надежные, преданные. Хранят верность, несмотря ни на что. Когда в голову Артуру Тимофеевичу приходили подобные мысли, лицо его выражало крайнее неудовольствие. Между бровями проявлялись складки упрямства. Он подсаживался к Ронни, гладил его и, досадуя, говорил, что не всё в жизни удается устроить по справедливости. Бывает, чего-то нет, а тебе позарез нужно, и нельзя купить, и тогда приходится отнимать. Паршиво чувствовать себя обделенным.

— Стерва она, твоя Оксана Петровна, — говорил он, зная, что тем самым обижает и расстраивает Ронни. — Жуткая баба. Не мать, а клизма какая-то. Сына, отличного парня, изуродовала.

Голос Артура Тимофеевича, когда он — по работе или просто так — кого-нибудь ругал или распекал, становился скрипучим и едким, седые усы разламывались по линии носа, и каждая половинка шевелилась по отдельности.

— Зря ты свял, Наня… Она тебя недостойна. Сам Бог велел ее наказать… Поверь, я знаю, о чем говорю. Имел с нею дело. Хозяйка твоя меня кинула. Никогда ей этого не забуду. И не прощу… Ты тут ни при чем. Ты парень что надо. Я давно хотел такую собаку иметь. А ей, прости, пока жив, буду мстить… Так что, приятель, кончай слезы лить… Три лапой к носу. Не обижайся, ладно? Давай оживай.

Гуляла с ним Наташа всегда в спешке и очень недолго, правда, три раза — в полдень, в шесть часов вечера и перед уходом. К сожалению, на поводке, хотя он не раз пытался ей объяснить, что ему на привязи ходить неприятно, ошейник его унижает, он эту сбрую с детства терпеть не может и всем своим существом ненавидит. Постепенно, благодаря собственным стараниям, а также вниманию и уходу, Ронни шел на поправку. Задвигался. С аппетитом стал есть. Помимо коротких прогулок с Наташей, всё остальное время Ронни был предоставлен самому себе. В поисках развлечений целыми днями бездумно слонялся по ресторану. Общался с поварами и официантами, с барменом Федей, иногда с посетителями. От скуки смотрел телевизор, если показывали что-нибудь интересное. Охранники и уборщицы и все другие работники при встрече с ним раскланивались, улыбались, шутили, спрашивали его: как дела, здоров ли, доволен, как настроение. Чрезмерное усердие служащих, их избыточное внимание, по правде сказать, Ронни быстро надоедали. От пустых разговоров он уставал. К концу дня на однообразные докучливые расспросы либо вовсе не отвечал, либо садился и с вежливым безразличием отворачивал морду. Соблюдать всякого рода формальности он не умел и учиться льстивым ужимкам не собирался. Пес предпочитал отношения простые и ясные, в которых есть искренность, сердечность и теплота. Как, например, с Наташей или барменом Федей.

Вечерами, когда ресторан заполнялся, и музыканты особенно рьяно играли и пели, а публика вприпрыжку или враскачку танцевала, он ложился под искусственной пальмой и с любопытством рассматривал веселящихся посетителей, так в это время не похожих на обыкновенных людей. Или устраивался возле Феди под барной стойкой и слушал разные затейливые разговоры.

Под закрытие, перед уходом, они с Наташей выбегали сделать дела, а потом она провожала его к себе в комнату, целовала в лобик и до утра закрывала на ключ.

— Спокойной ночи, дружочек.

Ронни в ответ грустно шевелил ушами: пока.

В том, что касается быта, Ронни не на что было жаловаться. За ним ухаживали, его прекрасно кормили. Наташа и Артур Тимофеевич хорошо к нему относились, может быть, даже по-своему уже его полюбили. Тем не менее спустя какое-то время пес снова сник и затосковал. Потому что жить в ресторане, по существу, взаперти, для любой свободолюбивой собаки все-таки не самая лучшая участь. С какой стороны ни взгляни, это была прекрасная, но — неволя. Стоило Ронни предположить, что так будет всегда, что из любви к нему его лишили простора, движения, игр, обыкновенных собачьих радостей, глаза его начинали слезиться грустью и сожалением, хвост роптать, а угрюмая поступь возвещать о несправедливости. Всё внутри Ронни в такие минуты противилось и восставало. Лежа под пальмой, он вспоминал друзей и подруг, которые жили с ним в одном доме и в домах по соседству, поездки с Оксаной Петровной и ее сыном Никитой за город, на дачу, путешествия к морю и мечтал, чтобы это когда-нибудь повторилось.

Он страдал. Безумно скучал по прежней жизни и своему первому дому.