Дача на Петергофской дороге

— Чтобы тебе руки отсохли!.. Не погневайся, братец, — добавил Гаврила Михайлович. — Так помогай беде. Следу нет. Вор Марк след затаил… Не в примету ли тебе: не проезжал ли, не минул ли кто? Не прослышал ли ты чего? Ведь говорят же, что тебе сороки на хвостах вести носят!

— Оно, пожалуй, и говорят, — в смущении соглашался Влас Никандрович.

— Так, ну же ты, говори! — наступал Гаврила Михайлович.

Влас Никандрович подался к своему окошечку и, почти припертый к стене, ухватился за «Описание житию, дел, бедствий и разных приключений».

— Ну, читай, что написано… Что тебя лихорадка бьет? — доступал еще ближе Гаврила Михайлович.

Власа Никандровича истинно била лихорадка. Дрожащею рукою он перевернул два листа плотно исписанной синей бумаги и спросил:

— С покрова читать?

— С покрова читай. Что там у тебя настрочено?

Влас Никандрович зажужжал, как муха жужжит, пойманная большим пауком:

— «Месяц октомбрий, по-словенски именуемый „паздерник“, полагает изначала своего праздник пресвятыя богородицы покрова, ныне попущением божиим за грехи наши не погож есть: мгла с небес и зеленое ветра устремление».

— Ну, дальше! — остановил Гаврила Михайлович. — Что там еще за устремление?

— «Искушение найде на мя, — жужжал дальше Влас Никандрович. — Ворочающуся из заутрени, промчалась Танька-Ванька: сие есть девка, мчущаяся на лошади, простоволоса и продерза…»

Влас Никандрович поднял глаза на Гаврилу Михайловича и уставил их с полуоткрытым ртом.

— Что? — глянул на него Гаврила Михайлович, и у Власа Никандровича душа в пятки ушла… — Ума ты рехнулся, чтоб моя дочь была простоволоса и продерза! — ударил по столу кулаком Гаврила Михайлович. — Читай дальше.

— «Воротившуся из обедни, — читал Влас Никандрович, — и вкушающу праздничное учреждение, пироги именуемое, узрел я на дороге чумацкий обоз и, изшед во сретение тем чумацким людям, испытывал первее о горении земли. Есть горение, якоже и в Писании говорится: „земля и вся еже на ней дела сгорят“. Потом вопросившу ми, что везут сие чумацкие люди хохлы (они же и малороссы, по стране своей Малороссийстей нарицаются), один из сих малоросских людей, яко бы посмеваясь мне, ответствовал: А хто его знае, пане! Може, борошно, а може, и барышню. Сие есть яко бы они везут или муку, или барышню…»

— Что? — спросил Гаврила Михайлович, и в воспоминании его мгновенно предстал тот чумацкий обоз и те хохлы, которых он опросил, выезжая на большую дорогу, и вспомнил Гаврила Михайлович, как хохлы молча показали ему след пустой коляски Марка Петровича. — Так вот где угораздило его спрятать концы: в кулях с мукою!

Гаврила Михайлович тремя шагами ступил, а четвертым уже был на крыльце. Баба Власа Никандровича вела его лошадь с водопоя. Гаврила Михайлович вырвал у нее повод, вскочил на лошадь и поскакал к городу. Там он скоро отыскал постоялый двор, где преимущественно останавливались обозы.

— В обед на покров был у тебя чумацкий обоз? — спрашивал Гаврила Михайлович.

— Был, — отвечал дворник.

— С чем был?

— С мукою.

— Не заметил ли чего особенного? Не был ли кто другой при обозе?

Дворник отвечал, что быть никто не был и особенного он ничего не заметил, кроме разве того, что пить чумаки много пили и он им сдачу давал: золотом платили… Чумаки платили золотом! Большего удостоверения не требовал Гаврила Михайлович… «Где Марк, там золото, чертов след!» — ударил он кулаком по верее ворот. Но Гаврила Михайлович хорошо понимал, что не станет же Марк Петрович все на волах везти свою покражу, и потому, оставив в покое чумацкий обоз, Гаврила Михайлович бросился разыскивать по городу: не видал ли кто, не встретил, не знал ли чего? Все было безответно на вопросы Гаврилы Михайловича.