Дача на Петергофской дороге

Между тем Елена Павловна… превосходная женщина! Представьте, что накануне она легла в три часа, проиграла весь вечер со старухою Байдановою у Белугиных; не спала всю ночь: сделались спазмы; встала с головною болью, а надобно было ехать за покупками. Теперь страшный мигрень, опять спазмы; голова обвязана платком; на висках кружочки из почтовой бумаги, намоченные одеколоном, на затылке хрен, а надобно еще ехать на дачу: положено вечер провести у невесты. Это ужас! Право, мы вечно жертвы собственной доброты и привязанности… Ну, а как не ехать? Как отпустить сестрицу и Евгения одних? Княгиня превосходная женщина, но холодна и совершенно неспособна что-нибудь уладить и устроить. А Евгений? Ну, что! Он влюблен… да нет, и не знает ничего. Как-то в нем нет этого дара, чтоб найтись, смекнуть. Ему все было бы готово, все устроено: грансеньор, уж известно! Ну, хоть бы с старухою; где ему подладиться к старухе? Или с другими родными? А на кого надеяться? Другие тетушки приедут только попировать. А хлопотать одна Елена Павловна во всем и везде.

Любопытно было видеть внутренность княжеской кареты, когда она отправилась на дачу с женихом, княгинею и необходимою тетушкою. Княгиня, худенькая, бледная, неподвижная в углу кареты, в старушечьем чепчике и закутанная шалью, держится морщиноватою рукою без перчатки за басоны^{75} и смотрит в окно, не говоря ни слова. На лице ее, всегда покойном, видны грусть и внутреннее волнение; она, видимо, старается избежать взоров сына, как бы боясь, чтоб он не прочел в глазах ее, что тревожно занимало ее душу. Не о себе беспокоилась княгиня: ей не много уже осталось жить. Но будет ли счастлив он, любимец ее, чье счастье было постоянной надеждой всей ее жизни? Он приобретает независимое состояние, — но какою ценой? Не утратит ли он за него свою собственную независимость? Будут ли поняты и оценены доброта и деликатность его, эти неоцененные качества для тех, с которыми мы живем, и, к несчастью, часто очень вредные для нас самих. Изредка входила ей в голову мысль: как будет и со мною невестка? И он не переменится ли, женясь?.. Но это на одно мгновение. Он, один он занимал ее. Странно! Богатство, которое до сих пор было постоянною ее мечтою, теперь, когда оно было уже почти в руках, казалось ей ничтожным, дорого приобретаемым: княгиня начинала уже смотреть на него с философской точки.

В другом углу кареты, на той же лавочке и как бы для контраста с княгиней, сидела Елена Павловна, одетая по последней моде (нельзя же для новых родных!). На висках бумажки, напитанные одеколоном, нюхает спирт и беспрестанно говорит: то дает советы племяннику, то пересказывает княгине свой последний разговор со старухою Байдановой, то крестится и благодарит бога, что он совершил наконец ее желание пристроить милого Евгения и видеть сестру покойною; то рассказывает, какие чепцы и уборы заказали к свадьбе родные невесты: она все это знает, потому что со всеми друг и все у нее спрашивают совета. И вдруг, вспомнив о своем мигрене, говорит, что глаза у нее готовы выскочить от боли, нюхает спирт и перекладывает из-за ушей на руки хрен. Князь молчалив, как мать, иногда улыбается, слушая тетку, благодарит ее, подает скляночку с одеколоном и изредка взглядывает на мать. Ему хотелось бы в ее спокойствии почерпнуть уверенность, которой напрасно ищет в себе…

Мери ему нравилась, или, лучше сказать, он в ней ничего не находил такого, что бы решительно не нравилось ему. Еще более: с нею, охотнее, чем со всякою другою, он протанцевал бы целый вечер и даже бесконечную мазурку. Но супружество не танец: там, как ни скучна была бы дама, она кажется сносною оттого уже, что она не навек. А здесь — перестает ли веселая музыка, под которую скрестились руки, перешла ли в печальное адажио^{76} или раздирающий душу стон — все надобно идти, идти, пока холодная смерть разожмет сжатые руки. Вместе, неразлучно до гроба — обольстительная перспектива, когда любовь смотрит на нее сквозь свою блестящую призму; ужасная — когда холодный рассудок стоит на рубеже и наводит на нее свой неотразимый телескоп! Конечно, князь был уже не ребенок и не юноша; он давно уже перестал настойчиво толкаться в дверь жизни, требуя у нее счастье; давно покорно принял ее с ее необходимыми утратами, небезусловным добром и злом и холодными вознаграждениями и заменами; давно отказался от пустой мечты в жене найти любовницу; едва смел надеяться найти друга и с некоторого времени даже начал думать, что хорошо, если она будет — не слишком беспокойной придачей к приданому. Но теперь оставался вопрос: в какой степени не беспокойна будет эта придача?