Дабог

Вот оно! Вот тот миг, которого он ждал. Единственная и неоспоримая теперь возможность идти, сметая все на своем пути… дорога славы, которая приведет его наверх, в общество таких людей, как адмирал Надыров, которые отдыхают в засекреченных парковых зонах и жрут на тысячу кредитов за обедом.

— Я понял вас, господин адмирал.

— Тогда исполняй. Компьютерные карты с маршрутами следования будут переданы тебе по окончании сеанса связи. Не задерживайся, я хочу, чтобы твои шагающие машины прикрывали нашу высадку. Все детали обсудишь с дежурным офицером.

Щелчок.

На панели бортового компьютера часто и нервно заморгал индикатор загрузки данных.

— Сержант!

— Да, сэр?

— Пошли Рощина обыскать дом. Мне нужен прибор, управляющий этим хранилищем аборигенов. Пусть-ка наш ублюдок поковыряется в их дерьме, ты понял?

— Да, лейтенант.

— Прекрасно. Передай ему мой приказ. Пусть разомнет ноги, а мы пока подождем его здесь.

* * *

Философское отношение к жизни являлось характерной чертой Рощина, выработанной долгим пребыванием в застенках Ио. Спутник Юпитера, в шахтах которого добывали тяжелые элементы, пользовался дурной славой гиблого места. Выжить там оказывалось порой совсем непросто. Люди нервные и неуравновешенные не выдерживали и нескольких месяцев, даже на такой «блатной» работе, как управление подземными машинами через виртуальную нейросенсорную связь.

Андрей с детства учился спокойствию. А что ему, собственно, оставалось делать в тюремной школе для заключенных незаконнорожденных детей? Законы, принятые после демографических взрывов XXIII века, делали незаконнорожденного ребенка собственностью правительства, ставили его вне общества и вне цивилизации.

Маленькому мальчику, еще не познавшему мир, но уже очутившемуся в спецучреждении, действительно оставалось либо научиться выживать, либо…

Андрей выбрал первое. Или, быть может, это судьба сжалилась над ним? Трудно судить однозначно, но интуитивные способности к вождению разного рода машин и совершенно не свойственная детям уравновешенность при действиях в критической ситуации позволили ему в конце концов стать не просто расхожим материалом, которого навалом в любой тюрьме, а ценным специалистом, которого учили не для того, чтобы использовать затем на грубых и опасных ручных работах.

Получил приказ — исполняй.

Сейчас он сам не мог в точности ответить, что за бес толкнул его под ребро, заставив отвлечь этого отморозка лейтенанта от скорчившейся на земле жертвы.

Возможно, это был не очень умный поступок…

Нельзя сказать, чтобы Рощин не дорожил внезапно обретенной свободой. Нет, такое утверждение было бы неправильным, но в его мыслях, действиях присутствовал иной лейтмотив. Андрей еще не разобрался в ней, в этой пресловутой, но уже набившей оскомину в мыслях, «свободе».

Слово, которое поначалу отдавало заманчивой таинственностью непрожитого, все чаще скалило зубы, показывая свою оборотную сторону.

Чтобы постичь истинную причину душевного смятения Андрея Рощина, нужно знать, как он жил до момента насильственной мобилизации.

Единственное, что было позволено заключенным и над чем не имели власти надзиратели, — это свобода мысли. За годы взросления в застенках Ио Рощин привык к одиночеству, он научился думать, долго и часто беседуя сам с собой. Те немногие книги и микрофильмы, которые удавалось добыть в тюрьме, были пищей для разума, некие впечатления и факты, которые его изголодавшийся в заточении мозг раз за разом переваривал в спорах с самим собой, — все это давало подрастающей личности лишь смутное и зачастую неправильное впечатление о той жизни, которая протекала на Земле и других планетах вне тюремных стен.

Однако он впитывал все, что удавалось узнать, и думал, пытаясь восполнить пробелы хотя бы при помощи логики…

В результате и сформировалась личность Андрея Рощина — двадцатидвухлетнего парня, внешне неброского, стеснительного на людях, замкнутого настолько, что никто из окружающих никогда не мог с точностью знать, о чем он думает, что сделает в следующий миг, как отнесется к тому или иному слову…

Те, кто позлее, попроще, пытались приклеить к нему ярлык тормознутого придурка, но Сейч быстро углядел под внешней личиной добродушной невозмутимости тот внутренний стержень, который действительно присутствовал в подчиненном. Согнуть Андрея морально, сломать его приказом, противоречащим неким внутренним устоям этого человека, казалось занятием бессмысленным, заранее обреченным на провал.

И тем сильнее хотелось Сейчу сделать это. Не просто избить или убить, а именно сломать Рощина, превратить в послушную размазню, типа того аборигена в шитом золотом прадедовском мундире, который в один из моментов был готов обнять его ноги, лишь бы остаться в живых…