Да. Нет. Не знаю

– Нет, – наотрез отказалась принять правоту дочери Аурика Георгиевна. – «Без слов» кажется, что ты все время меня оцениваешь. И все время мной недовольна. Вроде, как я тебе экзамен сдаю, а ты мне двойку ставишь.

– А ты бы, конечно, пятерку хотела? – напряглась Наташа и покраснела, как будто ее поймали с поличным.

– Конечно, – призналась мать. – По-моему, это так естественно.

– А что ты тогда скажешь, если я тебе признаюсь, что испытываю схожие чувства? И всю жизнь живу с ощущением, что ты мною недовольна. Что бы я ни делала! Каких бы высот ни достигала! У тебя всегда было недовольное лицо. А ведь мне было так важно тебе понравиться!

– И мне, – проговорила Аурика. – Хотя тебе, конечно, кажется, что это неправда. Был бы жив папа, он бы тебе подтвердил.

– Был бы жив папа, ты бы сейчас мне такого не говорила. Правильно?

– Правильно, – согласилась Аурика Георгиевна. – Правильно, Наташа. Я бы тебе такого не говорила. А сегодня скажу. И знаешь почему?

– Почему? – эхом откликнулась Наталья Михайловна.

– Потому что боюсь.

– Чего-о-о?

– Умирать боюсь. Не в смысле умирать, а что сказать не успею или забуду. Мало ли. Прости меня, Наташа, – неожиданно повинилась Аурика и прямо посмотрела в глаза дочери.

– Ма-ам, – ахнула Наталья Михайловна и ощутила, как стало горячо внутри, где-то там под грудью, где живет душа. – За что?

– За все, – туманно ответила Аурика Георгиевна и больше не произнесла ни слова. Достаточно того, что она признала свою вину. До частностей ли здесь?..

Наташа, как никто другой, понимала истинное величие совершенного матерью поступка: великолепная Аурика Одобеску, как правило, никогда, ни при каких обстоятельствах не решалась объявить о собственных промахах, наивно предполагая, что это может разрушить тщательно создаваемый ею образ непогрешимой дочери, матери и жены. Аурика сама понимала тщетность собственных усилий, но тем не менее продолжала играть в эту игру.

«Заче-э-эм? – всякий раз спрашивал ее проницательный Георгий Константинович, с грустью наблюдавший внутренние мучения Прекрасной Золотинки. – Дорого яичко ко Христову дню», – напоминал он своей упрямой дочери о том, что вовремя произнесенное слово уничтожает нелепые обиды, разводящие людей по разные стороны жизни.

«Зач-е-е-м?» – изумлялся нелепой строптивости жены Миша Коротич, всякий раз первым идущий на примирение даже тогда, когда правота его позиции не вызывала у окружающих никаких сомнений. Михаил Кондратьевич, хронически влюбленный в собственную супругу, не переносил долгих часов молчания и оскорбленного вида Аурики. Он шел и извинялся, лишь бы та сменила гнев на милость.

Сама Наталья Михайловна не осмеливалась задать этот вопрос матери. Вместо нее она призывала к ответу то своего любимого Ге, то измученного бессмысленными распрями отца. «Почему мама так поступает?» – недоумевала Наташа и заглядывала в глаза тем, кто, по ее мнению, мог знать ответ на этот вопрос.

«Потому что она такая!» – в один голос восклицали Одобеску и Коротич и просили Наталью Михайловну не обижаться на мать. И Наташа приняла такое положение вещей и перестала требовать от Аурики того, что та не могла ей дать. Это не означало, что обиды старшей дочери улетучивались сами собой. Нет, они копились. И Наташа легко могла показать, где – в том самом месте, под грудью, откуда сегодня полыхнуло странным жаром, как только Наталья Михайловна услышала запоздавшие слова о прощении. Но она их услышала и на секунду стала абсолютно счастливой, несмотря на окаменевшее лицо матери, испуганной собственным поступком.

Оказавшись в комнате Георгия Константиновича, они какое-то время постояли около кровати, стараясь не смотреть друг на друга. Да и не было в этом никакой необходимости: наверное, впервые за много лет мать и дочь были единым целым, скрепленные общим горем и общим счастьем. «Как удивительно устроена жизнь!» – думали они про себя, мысленно благодаря того, кого больше никогда не будет рядом. Ведь именно он, Георгий Константинович Одобеску, собственной смертью сумел наконец-то объединить вечных оппонентов, остро нуждающихся друг в друге… И в нем.

Свет первоначально гасить не стали. Наташа даже прошлась по квартире, несколько раз пощелкав в каждой комнате выключателем, чтобы всюду было светло. Какое-то время мать и дочь лежали молча, прислушиваясь к каждому шороху. Им то мерещились знакомые шаги Георгия Константиновича, то скрип старого кресла, как будто в него кто-то сел, то шелест газеты, то просто какое-то шуршание, словно под полом скреблась мышь. В результате Аурика Георгиевна не выдержала и пожаловалась дочери:

– Я так больше не могу. Хоть вставай и иди чай пить на кухню.

– Да сколько можно чай-то пить? – резонно поинтересовалась Наташа, понимая, что мать явно переоценивает собственные возможности, собираясь бодрствовать до утра.

– Ну, все равно же не спим. Только мучаемся.