Чжуан-цзы

Слава – общее достояние, много [от нее] забирать нельзя. Милосердие и справедливость – [это словно] постоялый двор древних государей, [там] можно разок переночевать, долго жить нельзя, многие встречные [будут] укорять. Настоящие люди древности проходили дорогой милосердия, останавливались на ночлег у справедливости, чтобы странствовать в беспредельной пустоте, кормиться от небольшого поля, обрабатывать незаложенный огород, [жить] на приволье, в недеянии. От небольшого [поля] легко прокормиться, с незаложенного [огорода] не отдавать[218]. Древние это называли странствиями в сборе истинного. Кто считает истинным богатство, не способен уступить жалованья; кто считает истинным славу, не способен уступить имени; кто любит власть, не способен отдать [ее] рукоять другому. [Тот, кто] держит [все] это в руках – дрожит; [кто] их отдает – страдает. Ни у кого [из них] нет зеркала, чтобы увидеть [себя]: тот, кто не прекращает, [становится] убийцей природного. Гнев и милость, взимание и возврат, советы и обучение, жизнь и казнь – эти восемь [действий] – орудия исправления. Но применять их способен лишь тот, кто следует за великими изменениями и ничему не препятствует. Поэтому и говорится: «Исправляет тот, кто [действует] правильно». Перед тем, чье сердце с этим не согласно, не откроются врата природы.

* * *

Конфуций встретился с Лаоцзы и заговорил о милосердии и справедливости.

– [Если], провеивая мякину, засоришь глаза, – сказал Лаоцзы, – то небо и земля, [все] четыре страны света поменяются местами. [Если] искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. [Но] нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости[219] – [она] возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы Поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, подражая ветру, останавливались, возвращаясь к [природным] свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во [все] неподвижные и переносные барабаны? Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается; а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней спорить; красота имени и славы не стоит того, чтобы ее увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и [стараются] дать друг другу влагу дыханием, слюной. [Но] лучше [им] забыть друг о друге в [просторах] рек и озер.

Повидавшись с Лаоцзы, Конфуций вернулся [домой] и три дня молчал.

– С чем [вы], учитель, вернулись от Лаоцзы? – спросили ученики.

– Ныне в нем я увидел Дракона[220], – ответил Конфуций. – Дракон свернулся [в клубок], и образовалось тело, расправился, и образовался узор, взлетал на облаке, на эфире, кормился от [сил] жара и холода. Я разинул рот и не мог [его] закрыть. Как же мне подражать Лаоцзы!

– В таком случае, – спросил Цзыгун, – не обладает ли тот человек неподвижностью Покойника и внешностью Дракона, голосом грома и молчанием пучины, не действует ли подобно небу и земле? Не удостоюсь ли и [я], Сы, [его] увидеть? – и от имени Конфуция [Цзыгун] встретился с Лаоцзы.

Лаоцзы только что уселся на корточки в зале и слабым голосом промолвил:

– Годы мои уже на закате, и [я] ухожу. От чего вы [хотите] меня предостеречь?

– Почему только [вы], Преждерожденный, считаете, что три Царя и пять предков не были мудрыми? – спросил Цзыгун. – Ведь [они] управляли Поднебесной по-разному, слава же им выпала одинаковая.

– Подойди поближе, юноша, – сказал Лаоцзы. – Почему ты считаешь, что [управляли] по-разному?

– Высочайший передал [власть] Ограждающему, Ограждающий – Молодому Дракону, – сказал Цзыгун. – Молодой Дракон применял силу физическую, а Испытующий – военную. Царь Прекрасный[221] покорялся Бесчеловечному и не смел ему противиться. Царь Воинственный пошел против Бесчеловечного и не захотел [ему] покориться. Поэтому и говорю, что по-разному.