А наутро бегут к нему младшие, кричат, дедушка преставился! Похолодел фронтовик. Ковыляет к телу отца. У изголовья дедушки та самая подушечка! И папа мой, шестнадцати лет, с матерью в кладовочке прибирает покойника!
Дяди мои и тети, его, старшего брата, до сих пор, как родителя почитают. А он мне открылся, что дедушку задушил, когда узнал, что у нас с Ирой нелады. Внука пожалел.
Так, преступление ль то, бросить их, чтоб жить им дать? Со мной пропадут! А так, Иришка, хоть мужика себе найдет подобычлевей. И Серега… — Он пьяно всхлипнул и тут же отер глаза. — Вот и расшифруй генетический код поколений!
— Дерьмо ты и сыкун! — брезгливо и пьяно сказал я.
— Кой хрен разница, если мы на одной бабе женаты? — усмехнулся Родин. — Я че то не понял, че ты про своих родоков плел?
Я поежился. После возвращения из Москвы мы с отцом, помню, так же глушили водку. Злобно, молча, кто кого перепьет. В армии меня научили пить одеколон, и я держался. Отец вращал рюмку вокруг оси кончиками пальцев, и я ненавидел седую кустистую шерсть на его фалангах и косо надломанный ноготь мизинца с серой грязью в трещине. Я ненавидел в нем себя, уродца! Их с матерью двоюродную любовь, которая сломала мою жизнь! Пьяное «ненавижу» я мычал за мертвого ребенка, за Муравьевых!
Получается, спьяну я наболтал Родину лишнего!
Потом из тьмы подъезда тянуло морозцем. Мы курили напоследок втроем. Уголек сигареты выхватил масть доброй, бесполезной собаки.
— Почему ты не написала о Смоли? — спросил я Иру.
— Я? А, да, тут приходила твоя соседка. Немая. Приносила письма. А куда писать?
На улице беленая баба без головы помахала мне веслом.
Я был обескуражен! На письма отвечала Рая! В детстве меня учили не заглядывать через плечо тому, кто пишет письма, не читать — чужие… О том, чтобы кропать их за кого–то бисерной вязью и для конспирации левым наклоном? Подобное не приходило в головы моим наставникам.
10
Очнулся я на следующий день, под вечер с мерзким ощущением алкогольного отравления. Предметы водили хоровод. Я смутно помнил каплю, зависшую с нарезанного винтом горлышка бутылки, и пустую рюмку. Помнил засыпанный фиолетовой пудрой снега тротуар в желтовато искристых пятнах света редких фонарей. Меня никто не провожал, и я не представляю, спали они либо пережидали мой уход. Не помню, куда пропал хозяин. Скотское поведение в чужом доме угнетало.
Тут я вспомнил последний перекур на лестнице. И, нанизав тапки и попав в рукава халата, отправился на кухню хлебнуть воды.
Рая готовила — меня воротило от запахов — и грела чайник. На девушке был джинсовый комбинезон и прозрачный полиэтиленовый фартук. Над худенькой шеей на затылке калачом дремала толстая черная коса. Григорий гремел ведрами во дворе… трава, на траве дрова, — запнулась мысленная скороговорка.
Тем утром я впервые подумал о девушке всерьез.
Некогда, академические успехи Раи изумили меня, но я не признавал за девушкой интеллектуального равенства исключительно из–за собственной духовной лени. Некая функциональность ее имени — например, жизнь в раю — с детства представлялась мне глумлением над возвышенной мечтой человечества.
После возвращения от Муравьевых ранним утром в сонной и угрюмой толпе на троллейбусной остановке мне померещилось знакомое лицо. Молодая женщина в светлом демисезонном пальтишке, словно бабочка, пристроилась к рою мух. Малиновая косынка, повязанная на затылке, — что–то от дятла — подразумевала желание нравиться. Ее недостатки — костистый лоб, густые брови и ярко напомаженные тонкие губы — в композиции с умными глазами делали незнакомку обаятельной.
Девушка робко кивнула. Пять лет странствий сохранили в памяти о соседке — худенькое, остроносенькое существо с толстенной черной косищей. Я догадался — это Рая. Вспомнил, что не умею объясняться на языке рук, и тоже кивнул.
Так началось повторное знакомство с семейством инвалидов!
Парадокс любознательности: можно исколесить полсвета и ни разу не заглянуть в переулок в квартале от дома. Как–то после прогулки я забрел в тупик. И слева у забора из ржавой металлической сетки — сквозь этот дырявый невод гуляли куры — увидел забытый силуэт мужика: черный ватник, полотняные штаны, вправленные в кирзачи. Хозяин кормил огромную лохматую дворнягу волчьего окраса. Му–му выбралась из конуры, попеременно потягивая задние лапы. Мне показалось, из–за жары черные мухи плавились перед глазами. Мужик, приземистый, кривоплечий — мое младенческое воспоминание, — шагнул из–за живого редута карликовых вишен. Он пел! Точнее, мычал какой–то мотив. Привязывал покрепче к ручке металлического бачка конец веревки и модулировал голосом подобие мелодии! Мистический ужас детства заворошился в груди. Я огляделся и сообразил: участок по диагонали граничит с нашим участком и вспомнил, как отец рассказывал мне, что соседи, брат и сестра помогали нам по хозяйству.
Тогда же, после дневного сна, хрустнув сочным бочком яблока на полдник, я во дворе своего дома столкнулся с дневным наваждением. «Герасим» за отсветом окна налаживал метлу. Подтянув пояс халата, я вышел к Грише.