Чужие и свои

Издалека видно, как к перекрестку за разрушенной оградой подъезжают «виллисы». Из них выходят офицеры и еще двое в кожаных пальто (я уже знаю, что полковник, а тем более генерал не имеют права быть на передовой со знаками различия). Поодаль останавливается большая легковая машина. От нее идут немецкие офицеры в своих длинных шинелях и высоких фуражках. Они подходят к нашим офицерам, останавливаются и отдают честь, козыряют. А оба в кожаных пальто отвечают им! Несколько минут возни; машины разворачиваются и уходят в ту сторону, откуда мы вчера попали сюда. Солдатский телеграф действует — через несколько минут все только и говорят, что пришли парламентеры. Неужели капитуляция? Тихомиров поясняет: понимай дело, славяне! Вот сейчас их в армию повезли, а то и во фронт! (Я тоже понимаю, что это значит — в штаб армии, в штаб фронта.) Сдаются немцы, раз парламентеров прислали! Чего ж им еще делать-то?

Конечно, откуда нам все это было знать, если серьезно. Но по времени — сходится с написанным через много лет историками. Шесть часов утра второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года; командующий берлинским гарнизоном генерал Вейдлинг сдается в плен и отдает приказ о капитуляции...

Зоопарк заполняется красноармейцами и машинами. Пришла и наша, на которой въезжали в Берлин. Забрались в нее. Тихомиров сказал, что здесь теперь чуть не вся бригада. Машины медленно тянутся одна за другой по аллеям, наверное к выходу из парка. Увидели и громадный бункер. Из него цепочкой между двумя рядами автоматчиков выходили люди. Мужчины и женщины, больше пожилых, многие несли рюкзаки, узлы с вещами. Среди них странно выглядели довольно молодые парни, тоже в гражданском, но как-то не полностью или несуразно одетые и без вещей. Их сразу «вынимали» из череды выходящих и ставили строиться под охраной в стороне — брали в плен. А женщин и пожилых мужчин пропускали мимо, и те уходили из парка. И еще: стоял там неподалеку между вывороченными деревьями подбитый танк. Кто-то сказал, что он предпоследний в бригаде.

Многие клетки вдоль аллей были разбиты, там лежали мертвые звери. И сетки вольеров были порваны — осколками снарядов, наверное. Красивые птицы разлетелись и сидели на ветках, а павлины никуда не уходили и величаво прогуливались в своих загонах. Туда можно было войти и потрогать их.

Один шофер взял в руки попугая, тот стал сердиться, верещал и норовил клюнуть в руку. Тогда шофер посадил его на руль своей машины. Попка сразу успокоился и цепко сидел на баранке. Когда машина тронулась и шофер, естественно, стал поворачивать руль, попугай очень аккуратно переступал лапами вправо или влево, чтобы не упасть.

И еще я там видел своими глазами, как медведь пил водку — наверное, разведенный спирт. Его клетку не повредило, и один солдат при громком одобрении собравшихся просунул туда через прутья бутылку. Мишка взял ее передними лапами и всю выпил, запрокидывая голову, и даже лег на спину, чтоб допить до последней капли. И уже остался лежать, только ворочался да мычал, как настоящий пьяный. Так что написанное в книжках про любовь медведя к спиртному — это правда.

Через много лет после войны в кино не раз изображалось, как Красная Армия занимала берлинский зоопарк. И еще какой-то поэт сочинил про это поэму. В отличие от правдивых рассказов и кадров кино про вывешенные на улицах полотенца и простыни, там все вранье.

Остановились после зоопарка на какой-то большой площади. Как и везде в последние дни, вокруг много разрушений, но были и уцелевшие дома. Ощущалось какое-то расслабление; мы ведь уже несколько часов, можно сказать, были без дела. И теперь ждали, что прикажут дальше, и слонялись вокруг своего «шевроле».

В это время из дома на углу отходящей от площади улицы несколько раз выстрелили. Туда сразу побежали автоматчики. И довольно скоро вытащили на улицу наполовину одетого немолодого мужчину и его солдатский мундир. Он его сбросил и там, в этом доме, переодевался в гражданское. Появился начальник «Смерша» капитан Полугаев. Меня позвали к нему, и мы стали прямо на улице допрашивать этого немца. Он был сильно напуган и повторял, что жил недалеко отсюда, что его мобилизовали в фольксштурм, а теперь все разбежались, и он тоже пробирался домой. А в этот дом спрятался, чтобы не попасться эсэсовцам, которые грозились расстреливать паникеров и дезертиров, сдающихся русским. И что у него не было оружия, а был только мундир, а ни сапог, ни солдатских штанов ему не выдали — это он особенно настойчиво повторял, показывая на свои перепачканные брюки. А кто стрелял, он не знает...

Удивительное дело, капитан, попугав немца сначала расстрелом, а потом Сибирью, вскоре махнул рукой и велел кому-то из офицеров идти с автоматчиками искать получше.