Чужестранцы

-- Нет я, голубчик, не люблю шуток. Раз заниматься, так заниматься серьезно. Это -- не забава. К чему? Кто не хочет верить, того ничто не убедит. Вы знаете мой взгляд на вещи...

-- Но позвольте, Ольга Семеновна, вы мне сами говорили, что раньше не верили и смеялись, а теперь жалеете тех, кто не верит. Быть может, и я поверил бы, если бы убедился воочию, -- заговорил Волчанский.

-- Вас, Александр Васильевич, трудно убедить.

-- Но не невозможно?

-- Невозможно. Я не знаю, во что вы верите и верите ли во что-нибудь.

Загорелись огни. Фома Лукич ходил около медиума со стаканом воды и приставал:

-- Выпейте! Хлебните!

Юноша смотрел в рот Елены Михайловны. А Елена Михайловна болтала с Волчанским о разных пустяках, строила ему глазки и обжигала его молнией взоров. Они сидели на двухместном диванчике, и близость этой женщины, беспечной и веселой, свободной от мелочных хлопот повседневной жизни, близость ее разгоряченного тела с одурманивающим ароматом весны, близость ее лица, с такими пунцовыми губками, приводили в смущение красивого соседа. Волчанский чувствовал, как в нем начинает пошевеливаться зверь...

"Она напоминает Кармен", -- думал Волчанский, сидя в санках, которые мчали его по направлению к дому. А Елена Михайловна, проводив гостей, долго ходила по зале, смотрелась в громадное трюмо, улыбалась своему личику и тихо напевала:

Люблю ли тебя я, не знаю,

Но кажется мне, что люблю...

IV.

Обособленно, совершенно в стороне от местного культурного общества, жила кучка интеллигентов. Бывшие студенты, акушерка без практики, художник-самоучка, готовящийся на аттестат зрелости юноша, -- все эти люди, связанные между собою тайными узами духовного сродства, толкавшего их друг к другу, занимали совершенно исключительное положение среди обывателей города. Казалось, что это были какие-то иностранцы на чужбине, инстинктивно влекомые друг к другу единством родины, языка, религии и обычаев. Они жили своим кругом и не имели решительно никаких соприкосновений с общественной жизнью города, чуждые его интересов, злоб дня, дрязг и сплетен. У них были свои интересы, свои разговоры, свои правила жизни, свои взгляды и привычки, -- и все это так разнилось от интересов и правил жизни горожан, что эти люди и сами чувствовали себя иностранцами. В то время, как город волновался каким-нибудь событием местной жизни, какой-нибудь своей историей, каким-нибудь вопросом городского хозяйства, выборами головы, членов управы, назначением на открывшуюся вакансию базарного смотрителя, -- они волновались вопросами общегосударственной важности, событиями политической жизни в западной Европе, злобами литературы, науки и искусства, хозяйством целых народов. Среди них не было администраторов, но они входили в обсуждение различных административных проектов по различным ведомствам; среди них не было политических деятелей, но они ждали с нетерпением выборов в палату депутатов и в рейхстаг, близко к сердцу принимая победу той или иной партии; среди них не было собственников, даже более -- среди них не было людей, имеющих верный кусок хлеба на завтрашний день, но они с пеной у рта дебатировали вопрос о том, какие цены на хлеб выгоднее, и кому, именно; не было профессоров, но они с детской радостью встречали какие-нибудь рентгеновские лучи, противодифтеритную сыворотку и т. п. Их интересовали художественные выставки, которые где-то там, далеко, открываются и закрываются и на которые им нечего было рассчитывать попасть... Местная жизнь плыла мимо, не касаясь этих чужестранцев; ничтожная, мелочная, она не замечалась ими, но зато, в свою очередь, платила им полным презрением. Впрочем, эти отвлеченные жители были неуязвимы и, как Ахилл, имели одно только слабо защищенное место: у Ахилла была уязвима пятка, у них -- желудок. В эту сторону, конечно, и направлялись удары противника.

Вся эта публика, -- как они сами себя называли, -- жила изо дня в день, перебиваясь с воды на хлеб уроками, перепиской, временными работами в конторах и другими случайностями, вечно искала мест, но не находила их и помогала друг другу голодать и смеяться над сим бренным существованием.