В этот момент существо, порожденное человеческими генами и сформированное марсианской мыслью, — существо, неспособное стать ни человеком, ни марсианином, завершило очередную стадию развития, отбросило ее, как пустой кокон, и перестало быть детенышем. Майк получил в полное свое распоряжение вечное одиночество свободной воли и — одновременно — марсианскую готовность объять и взлелеять этот дар, сполна и с наслаждением испить всю его горечь, безропотно нести бремя всех его последствий. С трагическим восторгом он понял: критическая точка принадлежала ему и только ему, и Джилл тут совершенно ни при чем. Брат по воде может учить, предостерегать, направлять, но выбор, делаемый в критической точке, неделим. «Собственность», которую не продашь, не подаришь, не отдашь в заклад, обладаемое, неразделимо сгроканное с обладателем. Отныне и присно, и во веки веков он — это действие, предпринятое в критической точке.
Теперь, познав себя как «я», он получил возможность сгрокиваться с братьями своими еще теснее, сливаться с ними без помех и опасений. Целостность я есть и была, и пребудет вечно. Майкл задержался, чтобы возлюбить и восхвалить «я» всех своих братьев, многие тройки исполненные их — воплощенных и бестелесных — на Марсе, совсем немногочисленные «я» братьев земных — и огромные, не известные еще степени тройки тех обитателей Земли, с которыми он сможет слиться, которых он сможет возлюбить — теперь, когда после долгого ждания, он огрокал и возлюбил себя самого.
Транс Майкла продолжался долго, ведь нужно было огрокать так много, нужно было распутать концы головоломки и вобрать их в свой рост — и то, что он узрел, услышал и прочувствовал в Храме Архангела Фостера (а не только в критической точке, когда они с Дигби оказались один на один, лицом к лицу)… и то, почему сенатор Бун вызывал у него опасливую настороженность, и почему мисс Дон Ардент казалась братом по воде — хотя и не была братом по воде, и дух добра, исходивший ото всего этого прыганья вверх и вниз и завывания и столь неполно им огроканный…
И разговоры Джубала, по пути туда и обратно — именно эти разговоры беспокоили больше всего. Майкл изучал их, сравнивал их с тем, чему учили его в родном гнезде, пытался навести мост между двумя бесконечно далекими языками — тем, на котором он думал, и тем, на котором он только еще учился думать. Наибольшие затруднения вызывало раз за разом повторявшееся Джубалом слово «церковь»; ни одно марсианское понятие ему не соответствовало — разве что взять слова «церковь» и «поклонение»,
«Бог» и «паства» и еще много других и отождествить их, все вместе, с целостью одного-единственного известного с самого начала ожидания взросления слова… а затем перевести это понятие назад на английский, сконцентрировать его в фразе, отвергнутой (но — по разным причинам) и Джубалом, и Махмудом, и Дигби.
Ты еси Бог. Получалось некое приближение, довольно приличное, хотя и лишенное однозначности неизбежности, исходного марсианского понятия. Майкл одновременно произнес про себя английскую фразу и марсианское слово; ощущение гроканья усилилось. Он начал делать это снова и снова, словно ученик, повторяющий, что драгоценность находится в лотосе{65}, и ушел в нирвану.
Незадолго до полуночи Майкл ускорил сердцебиение, начал дышать, мельком пробежался по телу — все ли в порядке, распрямился и сел. Тревоги и усталости как не бывало, их сменили ясность мыслей и легкая, ничем не замутненная радость; он видел впереди огромное количество дел — и был к ним готов.
Кроме того, Майкл почувствовал чисто щенячью потребность в обществе, такую же сильную, как недавняя потребность в одиночестве и покое. Он вышел в коридор и был несказанно рад наткнуться там на одного из братьев.
— Привет!
— О! Привет, Майк. Ты, смотрю, совсем, как огурчик.
— Я чувствую себя отлично. А где все?
— Спят, где же еще. Бен и Вонючка улетели, с час уже назад, ну и все расползлись по койкам.
— А-а… — разочарованно кивнул Майкл; ему очень хотелось объяснить брату Махмуду свое новое гроканье.
— Да и мне бы тоже полагалось, только вот захотелось поесть. Ты-то случаем не голодный?
— Конечно. Я голодный.
— Пошли, там, в холодильнике, осталась почти целая курица; пошарим, так и еще что-нибудь найдем.
Они спустились и нагрузили поднос едой.
— Пошли наружу. Воздух сейчас — как парное молоко.
— Хорошая мысль, — согласился Майкл.
— Так тепло, что купаться можно. Настоящее бабье лето. Подожди, я зажгу там свет.
— А не надо, — отмахнулся Майкл. — Давай поднос мне.