Чужак

Он откинул назад свою красивую голову и бежал, подставив лицо солнцу.

— Ты что, в жмурки играешь? — сказал я.

Он поравнялся со мной.

— Совсем уже мало осталось, верно? — прошептал он.

— Вуй-вуй! Вуй-вуй! — услышал я.

Вдоль дороги на камнях сидели женщины — наши матери. Они сидели, обратив к нам красные, как подсолнухи, лица.

— И чего эта девушка заставляет детей мучиться? — сказали они.

А сами они тоже ведь мучились. На одной из них всё ещё был противогаз — их лица были красные от противогазов. Они шли с учений, и лица их были красные от противогазов, а так, в жизни, они ещё бледнее нас были.

— За опилками бежим, — бросил я им на бегу.

— Вот тебе опилки, возвращайся назад, — сказала одна из них.

Мы оставили их позади.

— Чтоб ей с этими опилками провалиться сквозь землю, не жалко разве детей.

Но жалко было не нас, а их, это они должны были отмывать нас вечером горячей водой, тереть наши спины, наши коленки, вытирать нас досуха полотенцем, укладывать в постель.

— Закрой рот, — сказал я, — дыши носом.

Он послушался меня, но, когда я оглянулся ещё раз, рот его был разинут как у выброшенной на берег рыбы.

— Дыши носом.

— Когда носом дышу, воздух… — прошептал он.

— Воздух что?

— Горький. — Он добежал, стукнулся о моё плечо и снова отстал.

— Рубаху твою надо постирать, — сказал я.

— Стирали, не сходят буквы…

— Мадата Чужаком… Мадата Генералом Мадатовым будем звать, — сказал я.

— Им сейчас трудно, у них сейчас подъём, — прошептал он, — они сейчас остановились, отдыхают.

— Да, а нам будет трудно на обратном пути.

— А им сейчас трудно, — прошептал он.

— Они с вербой вернутся.

— Им сейчас очень трудно, — прошептал он, — Мадата сейчас тошнит.

— Тебя тошнит? Скажи, тошнит тебя?

— Нам по ровному бежать, — прошептал он, — а им в гору.

— Они сейчас возвращаются, — сказал я, — возвращаются с вербой, а мы с опилками вернёмся.

— С опилками… вернёмся…

— А почему с опилками, знаешь?

— Не знаю, — сказал он, — учительница велела…

— С опилками, чтобы она знала, что мы добежали до лесопилки. Чтобы мы непременно добежали до лесопилки. И верба для того же. Напрасно, — сказал я, — напрасно ты не взял опилок у женщин. Слышишь меня, возвращайся, возьми у них опилок и сядь там, подожди нас, мы скоро вернёмся.

Его занесло в сторону, куда-то совсем за дорогу, потом он выровнялся и снова добежал до меня.

— Возвращайся, возьми у них опилок, сиди и жди нас. Слышишь?

Он, казалось, не сам уже бежал, казалось, кто-то другой в нём бежит, кто-то другой, кто не подчиняется ему. И этот другой толкает, сбивает, уводит его с дороги, а он через силу сопротивляясь этому другому, возвращается снова ко мне.

— Остановись, — сам остановился и повернулся к нему: он стоял, покачиваясь, он медленно поднял свою красивую голову, глаза у него были воспалённые, красные. — Возвращайся. Возьмёшь у женщин опилок, подождёшь нас.

Взгляд его был мутный-мутный, на меня, казалось, смотрел больной телёнок, который не понимал, чего от него хотят и почему не дадут спокойно умереть.

— Не слышу, — прошептал он, — ничего не слышу… как будто под водой.

Я подождал, пока он придёт в себя, но он только покачивался и смотрел на меня мутным взглядом. И тогда я повернул его и подтолкнул в сторону села. Он не возражал, не говорил ничего, мне показалось, он согласен вернуться.

— Сейчас в школу пойдём? — сказал он.

— Ты один пойдёшь, а я добегу до лесопилки и вернусь вместе с ребятами.

— Вы все будете бежать, — прошептал он.

От досады мне захотелось заплакать.

— Опаздываю ведь, — сказал я, — и так уже из-за тебя задержался…

— Вы все добежите… — Лицо его сморщилось, на глазах выступили слёзы. — Вы все добежите, и ты тоже…

— Это я должен плакать, ты-то чего нюни распустил! — взорвался я.

— Давай вместе вернёмся, — глухо, как, наверное, рыбы разговаривают под водой, прошептал он, — я и ты, вместе вернёмся.

— А я почему должен возвращаться, я ведь могу бежать!

— Вы все будете бежать…

— Да что я тебе, мать с отцом, что ли, что ты мне плачешься, пойди дома у себя пореви. — Я подталкивал его к селу, а он шептал:

— Вместе вернёмся… вдвоём… я и ты…

— Ты что, боишься один? На дороге волков нету, никто тебя не съест, иди!

— Нет! — коротко сказал он.

— А что же тогда, если нет?

Он медленно поднял голову и уставился на меня мутными глазами.

— А что же? — повторил я.

— Скажут… скажут… — Он опустил глаза.

— Что скажут?

— Скажут, — прошептал он, — все добежали до места, скажут, один только Чужак с полдороги вернулся. Все, все добегут, один я…

— Ты что же, хочешь… — голос мой сорвался. А ведь он был прав, он был прав, но я и так уже слишком задержался, каждая секунда имела для меня значение, и, потому что я ничего, ничего уже не мог придумать, я толкнул его сильно, изо всех сил: — Иди ты знаешь куда…

Он упал, а я побежал наконец.

— Сиди здесь! — через плечо крикнул я ему. — Сиди так, я тебе опилок принесу.

Но он встал, он поднялся и, шатаясь, шёл ко мне. Я остановился. Я ждал его. Чтобы он ко мне приблизился, чтобы он подошёл совсем близко — и тогда бы я избил его. Но он до меня не дошёл, его ноги вдруг подогнулись, как-то странно подогнулись, и он упал.