Чужак

Карине казалось, что она у себя в селище, где так же напевали женщины, занимаясь отбелкой холстов. А еще она слышала аромат ушицы, рыбный, пряный. Карина всегда любила рыбу. Стыдно сказать, но рыбку она любила даже сильнее каравая-хлебушки. Все славяне чтут хлеб, считая его главным из всего, что дает Мать-Земля. А вот она больше предпочитала то, что дает водяной хозяин. Как-то призналась в том Акуну, но он не осерчал; сказал только, чтобы дары водяному делала, доброе слово ему говорила. Иначе водяной сообразит, что девке все его любо, может и к себе заманить. В шутку или всерьез сказал это, да только с тех пор Карина стала побаиваться темной воды… И как захлестнула ее вода, когда тащил ее в реку древлянин неведомый, когда топил в холодной черной мути…

Она застонала, вмиг все, вспомнив, открыла глаза. Не кошмаром это было — явью страшной. А огляделась — как и не было ничего. Лежала она на овчинке под кустом, чужим плащом накрытая. И все же было, было то — и нападение, и огонь, и оскаленный рот врага под личиной шлема, и мутность холодной воды, куда увлекала ее жестокая рука.

Карина осмотрелась. Видела низину на изумрудно-зеленом заливном лугу, баб в высоких киках, девок простоволосых, расстилавших на залитой водой траве длинные полосы льняного полотна, чтобы солнце высушило, выбелило их. Женщины были в длинных рубахах» обшитых у горла и по низу полосками яркой тесьмы, что делало их нарядными. У радимичей такие только в праздник носят, а эти…

«У древлян я», — холодея, поняла Карина. Только древлянки знали такие секреты раскраски тканей, умели брать самые немыслимые цвета у растений. Древлянская крашенина очень ценилась, и в редкие мирные торги древляне получали за нее немало товаров.

Карине стало не по себе. Она всегда слышала, что древляне дикие и жестокие, что скорее звери они в людском обличье, которыми матери пугали детей. Но сейчас, глядя на то, как бабы белят холсты — скатывают, намачивают, а потом вновь расстилают на солнце светлые холстины, она постепенно успокоилась. Бабы как бабы. Да и заговор в работе поют так слаженно, так понятно:

Ах ты, ясное солнце,
Ты, лучик поспелый,
Подари мне свой светик
мой плат белый-белый.

Вновь рядом потянуло дымком, ароматом наваристой ухи. И старческий голос окликнул ее:

— Ну что, очухалась, девка? Крепко же тебя исполох пробрал. До полудня владел твоим серденьком.

Она увидела подходившего к ней старика. Старик как старик, пусть и древлянин. Ничего страшного, нелюдского в нем не было. Седая борода торчком, серая, в заплатах, рубаха до колен, портки из дерюги. Только припадал на одну ногу, на ту, где из штанины торчала обструганная деревяшка вместо ступни.

Старик проследил ее взгляд.

— Меня так все и зовут — дед Деревяшка. Было у меня некогда другое имя, еще, когда я воякой лихим слыл. Да не помог мне Перун в бою, отсекли мне резвую ноженьку. И помер бы, да только Жива[66] сжалилась надо мной, не дала истечь кровью. Но в бой больше не хожу. Куховарю, когда надо. Идем-ка, девка, я тебя своим варевом угощу. Может, ты, как всякая хозяйка, и посоветуешь чего. Ну не говорить же Карине, что она стряпуха такая же, как из Деревяшки теперь воин. Да не хотелось огорчать неожиданно приветливого древлянина. Уха же у него была знатная — наваристая, густая, с кусочками разваренной рыбы, с пряной зеленью. Может, только малосольна малость. И когда Карина, чтобы хоть как-то показать свои познания, заметила это, дед только махнул рукой.

— Соли-то и впрямь маловато. Но после набега, какой Мутьян ноне учинил на Днепре, не скоро древлян на торги пустят. Вот и обходимся малостью соли.

«Конечно, с торгами им теперь будет туго», — с каким-то злорадством подумала Карина, вспоминая пережитый ужас. А ведь как хорошо плыли. Купец новгородский, взявший ее на корабль, был услужлив, как боярыню, какую обхаживал. Небескорыстно, конечно, все поглядывал плотоядно, ждал, когда красивая баба добром отплатит. Она же сторонилась его, обещая, что как прибудут они в Киев-град, то за нее ее родич, певец Боян, рассчитается. Расплатился бы Боян или нет, она не ведала. Но в Киев все же добраться решила. И стрый покойный советовал, да и надеялась, что Торшу ненаглядного там встретит. А теперь вот… Рабой наверняка сделают древляне.

Дед Деревяшка не без удовольствия поглядывал, как девица ест его уху.

— Ишь, как уминаешь, — говорил довольно. — Значит, совсем отпустил тебя исполох.

— Да не было у меня никакого исполоха, — сказала Карина. Она всегда презирала тех, кто за исполох прятался. Вроде как вселяется в тебя исполох безумный, вот и глупят люди, дурня валяют. Добрая оплеуха обычно такого враз от исполоха излечивает. Или ковш воды холодной в глаза. Но старый древлянин так не думал.