Чужак

— Приходи вечером к курганам, где могила рода Гурьяна.

И пополз прочь, опираясь на единственную руку. А Торир словно окаменел. Чтобы этот убогий был из славного рода сынов Одина?! Как же он дошел до такого состояния?

Когда стемнело, Торир вышел за ворота.

— Аль милку, какую нашел в Околоградье? — подивился один из стражей, рыхлый молодой парень по имени Волк, хотя оно меньше всего подходило этому изнеженному, еще не привыкшему к воинской службе вою. — Замечал я, как на него девки поглядывают, сами воды испить предлагают.

— Может, и к милке, — пробурчал другой страж, — но сдается мне, варяг пошел в сторону захоронений. Проследить, что ли?

Ему никто не ответил. Мстиша, оставшийся на дозоре за главного, выглядел озадаченным. Не хотелось думать, зачем Резун в лихое место ночью отправился.

Ночь выдалась темная. Было душно, изредка налетал вихрь, поднимая пыль на истоптанной дороге, шелестел в деревьях, замирал — и становилось совсем тихо. Торир шел среди курганов в полной темноте. Запахло остывшей золой, и вспомнилось, что где-то здесь давеча родня сжигала на кургане домовину с телом умершего. Не хватало еще, чтобы недавно ушедшая душа блазнем вышла на дорогу, спросила, кто тревожит ее покой.

Где-то загрохотал гром, точно под землей заворчало. Вспыхнула зарница — и на миг из мрака высветились крутые холмы курганов. Слева возвышался один из самых высоких — признак древности могилы. Торир свернул, и его окликнули:

— Знал, что ты не побоишься прийти, Торир, сын Эгиля Вагабанда.

И тут Торир испугался. Словно тени прошедшего нашептали калеке имя его давно погибшего отца.

— Ты знаешь меня? — молвил он неожиданно охрипшим рычащим голосом.

— У тебя голос Эгиля, Торир, а глаза матери Вальгерд. Я узнал тебя сразу.

Варяг присел около калеки, едва различая во тьме его силуэт, вдыхая резкий запах его давно не мытого тела.

— Кто ты?

— Друг. Я давно служу при волхвах Перуна-Громовержца, ибо, по мне, он более иных здешних богов схож с нашим Одином.

Они молчали — один пораженно, другой выжидающе. Потом Бирюн заговорил: стал объяснять, что через день все начнется и Торир должен быть готов исполнить то, зачем пришел.

— Или ты колеблешься? Или тебе размягчил сердце вольный днепровский воздух, обласкало душу сияние здешнего светила альвов?[135] Да, надо быть таким, как я, чтобы сберечь в сердце месть, жить для нее.

— Но кто ты? — снова спросил Торир.

— Я тот, кто качал тебя маленького на коленях. Тот, кто учил тебя сражаться твоим первым оружием. Это была деревянная секира. Кажется, ты называл ее Лешачихой?

Торир сглотнул ком в сухом горле.

— Бьоргульф?

Имя всплыло сразу. Этот калека некогда был хирдманном его отца. Опытным, умелым викингом, грозным и сильным. Когда Торир видел его в последний раз — сражающегося, отчаянного, смелого, — он один оттеснял многих, прикрывая путь к бегству для его матери и его самого. Все эти годы Торир не забывал его, но думал, что отважный Бьоргульф пал, как и положено герою, в бою и давно ест мясо священного Сехримнира[136] и пьет пиво в светлых чертогах Валгаллы. И вот оказалось, что он стал Бирюном — жалким калекой, нищим, которого пинают все кому не лень, который живет подаянием.

Торир протянул руку и положил ее на колтун волос своего бывшего наставника.

— Я отомщу за тебя, Бьоргульф. Я открою ворота на Гору. И сделаю это для тебя.

— Было бы неплохо, Эгильсон. Но сделать это ты должен не только ради меня, но и в память о твоей матери, воительнице Вальгерд, а особенно во имя твоего отца, славного Эгиля Вагабанда, лишенного волей Навозника возможности попасть в Валгаллу, и ныне его душа блуждает в сыром сумраке Хель.

Это было худшее, что мог услышать сын викинга о своем отце. Торир даже вскрикнул — коротко и болезненно, словно его ужалила змея. Вцепился в горло калеке, даже опрокинул его.

— Ты лжешь! Я был тогда в Витхольме, я помню слова матери о том, что Эгиль Вагабанд погиб как герой. И я чту его память.

Он опомнился, когда калека захрипел под его пальцами. Отпустил его, сел в сторону, понурясь.

— Прости, Бьоргульф. Если что-то знаешь — говори.