Чужак

Вот с подачи друга Торира Дир и грозился вселюдно кровь хазарскому гостю пустить. Но речи эти вскоре донесли Аскольду. Вызвал он младшего брата и долго ругал, корил: мол, и думать о том не смей. У нас вон под боком и древляне неугомонные шалят, и на севере Олег силу набирает, так что с могучим каганатом ссориться сейчас никак не с руки. Будем гостей привечать, дары подносить, медами угощать, а потом с данью положенной восвояси отпустим. Пусть знают, что с белыми хазарами мир у нас. Ну а черных, тех, что в степях шалят, мы еще погоняем. Так всегда было — так и будет.

Мудр был Аскольд, да только речи приятеля Торира Диру куда больше по сердцу приходились. Но, тем не менее, встречать Раж-Тархана братья-князья выехали вместе. Выехали богато, во главе большой дружины, сами в булат дорогой оделись, корзно византийской парчи на плечи накинули. Встретили их на подступах к Киеву, проводили во град, где уже сурма торжественно ревела на капище. Да и народу встречать послов вышло видимо-невидимо. Только не сильно шумели, приветствуя взимателей дани. Хотя на богатство хазар дивились. И на одежды их полосатые с золотой бахромой, и на коней в богатой сбруе, а более всего — на двух верблюдов, что медленно шествовали в обозе — важные, словно волхвы в день великих жертвоприношений.

Поначалу прибывших угощали на Горе. Даже Бояна позвали на пир, чего давно не делали. Правда, пел на пиру Боян о древних временах, когда так же приходилось давать дань хазарам. Тогда хазары потребовали по беличьей шкурке с каждого дома, но мудрые старосты в ответ дали им по булатному мечу. И взволновала та дань каганов хазарских, которые, рассмотрев мечи, сказали, что придет еще время им самим платить славянам, потому что мечи у тех остры с обеих сторон, тогда как сабельки хазарские — только с одной.

Не по сердцу пришлась та песня послу Раж-Тархану.

— Как он смеет такое петь? Гоните его прочь, князья, пока я не озлился и сам не покарал певца. Ибо тогда он узнает, каковы наши сабельки, когда бьют с оттяжкой.

— Нельзя, благородный родич, — успокоил разгорячившегося посла Аскольд. — Боян — он вещун. А даже хазары знают, каково это — вещего погубить. Опомниться не успеешь, как беды обрушатся.

— Да плевать мне на это! А ты, мудрый каган Аскольд, аль запамятовал — ублажать или оскорблять меня обязан?

Дир же смеялся.

— Угомонись, пресветлый царевич. Певца уже потому нельзя обидеть, что у него дочка — первая краса в Киеве. А ты не хуже меня знаешь, что только глупец гневит родителя красной девицы.

Раж-Тархан тут же начал выпытывать, о какой красавице идет речь. Был он охоч до славянских девушек. В дар себе сразу нескольких рабынь славянских требовал. Но весть о первой красавице его заинтересовала. Однако Дир пояснил, что дочка у Бояна сама себе госпожа. А уж горда так, что на иного и не глянет. Зато хороша на редкость. А еще отчего-то кажется, что видел ее прежде. То ли во сне, то ли в грезах…

— Даже мой воевода Олаф, уж до чего баб недолюбливает, а тоже к Бояновне приглядывается. И все твердит, что видел ее раньше. Так ли я говорю, Олаф?

— Зря смеешься, Дир, — зыркнул единственным глазом ярл. — Я и впрямь девку эту откуда-то знаю. И неспокойно мне, что не могу вспомнить.

Тут в разговор вмешался Торир:

— Ты бы, княже, не о девках строптивых гостю рассказывал, а о сестре его поведал. Извелась, небось, княгиня пресветлая, брата ожидаючи.

Но посла хазарского речи о сестре не больно занимали. А вот о дани поговорить любил. Тут и хмель с него сходил. Уточнял, сколько возов с житом получит, сколько кругов воска, сколько бочонков с дегтем да кулей с мехами повезет, сколько пленников возьмет. Так уж повелось, что немало людей уводили с собой в неволю хазары.

И оттого ропот стоял в стольном Киеве. Дир как-то вернулся хмурый. Пожаловался брату, что люди вслед ему кричат: мол, похвалялся Дир кровь хазарам пустить, а сам пятки им лижет.

— Умом думай — не яростью, — только и ответил Аскольд.

Дир голову опустил, сдерживая дыхание. А сам на Торира поглядывал. У того лицо спокойное, только в светлых глазах лихость веселая таилась.