Чужая жизнь

Snezanna: Здорово. Мне очень нравится. А Надя – это вы?

Katerinaa: Я статьи для газетки подписываю: Надя К.

Dimon: Хоть слово правды имеется?

Katerinaa: Всё правда.

Dimon: Я позавидовал вашему пианисту.

Katerinaa: Я тоже.

Dimon: Я, правда, сейчас всем завидую. Такая у меня полоса.

Dimon: Рискну спросить: что вы делали в зале ожидания поездов дальнего следования? Уж не в наши ли края собирались за озеро Байкал?

Katerinaa: Ждала свою электричку. Ту, на которую рассчитывала, отменили, предпочла два часа провести в тепле и более-менее уюте.

Snezanna: Потрясающе. Неужели правда: рояль и музыкант, на вокзале?

Katerinaa: Правда.

Snezanna: Даже не верится. Интересно, кто он.

Katerinaa: Пенсионер-любитель. Бывший железнодорожник. Наверно. Я так думаю.

Dimon: Насколько помню, вы Москву не жалуете. По какой нужде ездили?

Katerinaa: По газеткиным делам моталась.

Dimon: И как Наде К. столица в начале года? В начале времен, можно сказать.

Katerinaa: Нормально. Народу мало.

Dimon: Что вашей мелкой провинциальной газетке понадобилось в Москве?

Katerinaa: Художник-мультипликатор. У него дача в нашем районе, в московской квартире только зиму зимует и по памяти наши провинциальные пейзажи пишет. И не только природу, но и мелкие городские задворки. Какая-нибудь пятиэтажка старая, к примеру, в землю вросла. Двор, белье на веревке. Постельное, нательное – всё наружу. Цветная изнанка жизни.

Dimon: Вам нравится?

Katerinaa: Да. Но говорить с ним тяжело. Всё время кажется, что спрашиваю что-то не то. Что отвечает он чисто из вежливости. Что мог бы что-то гораздо более интересное рассказать, только я нужного вопроса не нахожу. Может быть, вот сейчас сидит и рисует меня по памяти.

Dimon: Надю К.? Катерину?

Katerinaa: Не знаю. Мало ли кого он во мне разглядел. Не рискну предположить.

Dimon: Культурный у вас день был. Художник, пианист. Но это для Нади К. в основном. Для Катерины-то было что-нибудь?

Katerinaa: Пианист ушел, и я рванула на свою электричку. Это уже была вторая после отмены, впритык после первой, первая и увезла весь народ, а здесь я села вольготно, у окна.

Топили жарко, меня разморило. Я не спала, но мне казалось, что сплю. И если проснусь, то исчезнет вагон со всеми его пассажирами и со мной в их числе, и зима за окном исчезнет, долгие перегоны и одинокие платформы, а что явится вместо них, я в своем сне не представляла. И видела всё как-то отрывочно, с провалами. То вдруг человек стоит в проходе и жонглирует какими-то шарами. То вдруг тетка входит вся в снегу и пахнет от нее холодом. А то вдруг вижу: обледенелая платформа, скамейка, на ней лежит серая обмерзлая рукавица и смотрит зеленым глазом. И я медленно соображаю, что рукавица-то, пожалуй, старухина. И вдруг оказываюсь снаружи вагона, на платформе, и вслед за ушедшей электричкой поднимается снежный вихрь.

Вот тут, на этой маленькой платформе, мой сон и кончился. Я осознала, что стою одна, что место безлюдно, что уехала я в сомнамбулическом трансе далеко от моей станции, и когда будет обратная электричка, одному богу известно.

Снежная пыль улеглась, я вынула из ограды промерзшую рукавицу. Очень похожа на старухину. И шерсть серая, и, главное, этот глаз зеленого бархата.