Чужая жизнь

Спокойно сижу за дисплеем, перепечатываю из тетрадки программу. У Гули L в точности D. В обед шагаем в буфет. Я набираю еды побольше, чтоб уж наесться. К вечернему чаю приберегу пару плюшек, в конце концов растолстею на них. Девчонки говорят, что вечером собираются в кино, смотрят на меня виновато. Я спрашиваю, что за фильм.

– Какой-то иностранный. На афише дядька с пистолетом.

Завтра расскажут.

Всё было ничего, пока рабочий день не завершился.

Сдали тетрадки в сейф. Я спросила девчонок, как они сегодня, через лес?

– Если дождя не будет.

Я хотела попросить принести мне сосновую ветку, но не стала смущать людей.

Постояла у окна, посмотрела. Журналы разложила. Читать не хотелось, я решила погадать. И выпало мне: «…весь мир до сих пор заключался в нем самом…». Грустно мне было, Юлька, как будто бы я оторвалась от Земли и лечу в космическом пространстве всё дальше и дальше, во тьму и пустоту ночи.

Я листала журналы, ждала уборщицу. Наконец она пришла со своим тяжеленым ведром в сопровождении охранника. Он встал в дверях, а она принялась подбирать с пола бумажки. Я бросилась ей помогать и кстати спросила, нет ли еще где на объекте кладовки, уголка, где я бы могла обустроиться, пока не решится мое дело.

Уборщица отвечала:

– Не знаю.

Она вымыла пол, я вышла, охранник запер и опечатал дверь.

Времени еще мало, всего-то восемь часов.

Я поплелась к Валентине. С пледом и подушкой в обнимку. Подумала, что выпью чаю «Бодрость», взбодрюсь.

Лестница. Часовой. Он сидел за барьером, как дежурный милиционер в отделении.

Я не помню, писала ли я тебе. Наверное, нет. На втором, кажется, курсе мы шли ночной улицей. Уже и не помню, как она называлась. Мне двадцать два, а я, как старуха, теряю память! Не помню. А может быть, и не знала. Недалеко от Бутырского вала? Или от Минаевского рынка? Охо-хо. Кто-то из ребят нес прекрасный японский двухкассетный магнитофон «Панасоник» (вот марку я помню). Магнитофон, конечно, мы врубили на полную. «Пинк Флойд». «Стена». Да-да, это я тоже помню. Возведение стены и разрушение. На ночной московской улице, в условном 1982-м. Осенью.

Еще тепло. Мы идем вместе, маленькая армия, разведотряд, отряд-снаряд, музыкальная бомба, поберегись.

Нас задержали и привели в отделение. Пожилой дежурный тихо спросил, откуда мы взяли магнитофон. Галина объяснила, что магнитофон привез отец, он плавает на научно-исследовательском судне.

– Тралом выловил, – пошутил Мишка.

– Неплохой улов, – ответил дежурный.

Записал показания и отпустил. Велел не шуметь по ночам, не мешать людям отдыхать.

– Им завтра на работу. В отличие от вас.

Я приблизилась к часовому. Он разгадывал кроссворд в газете. Дописал слово («астма»).

– Привет, – сказала я.

Он не отвечал.

– Ты откуда? – я спросила.

Он не отвечал. Написал слово («галактика»).

– Какие ты слова знаешь.

От не отвечал.

– Будь здоров, солдат. Извини.

Коридор. Лестница. Каморка.

Валентина с уборщицей пили чай. Полулитровая банка клубничного варенья стояла у них на столе. Бутылка можайского молока.

Светила настольная лампа, и сидели они в ее свете уютно. Пар поднимался над чаем. Валентина бросила в свой стакан кусок рафинада и принялась его размешивать, звякая, брякая ложкой. Я стояла на пороге в некоторой растерянности, Валентина на меня не смотрела, и уборщица не поворачивала головы. Не могли же они не услышать, как я отворяю дверь, как вхожу.

Я пожелала им приятного аппетита.

Уборщица намазала хлеб вареньем и обратилась к Валентине:

– Клубники мало уродилось в этом году.

– Картошки зато будет много.

– Да. Слава богу.

– Класс. (Это моя реплика; решила вступить в беседу.)

Валентина медленно повернула голову, посмотрела на меня выпуклыми карими глазами. И вымолвила:

– Не стой. Иди себе. И дверь за собой закрой, нам дует.

– В смысле? Куда идти?

– Да куда хочешь. Мир велик. Здесь тебе не по нраву, уж не знаю, почему, хлеб мой не по вкусу, или, может, я тебе не по нутру, так бывает, ничего, иди. Курица безмозглая. Отдельная жилплощадь ей требуется. Цаца.

Так она сказала и отвернулась.

Откуда ж мне было знать, Юлька, что уборщица доложит, а Валентина оскорбится. И куда мне теперь деваться с пледом, подушкой и всеми моими вещичками, я ни малейшего представления не имела.

Я вышла из подсобки совершенно оглушенная.

Целая ночь впереди. Целая и неделимая.

Ох, Юлька, я попала. Сил нет.

Шура

6 октября 1986. Боровск-23. Письмо № 3

Пишу в тот же день. Вернее, в ночь. То письмо уже запечатала. Можно, конечно, подержать над паром. Но не экономить же мне на конвертах.

Валентина меня выгнала, и я вернулась к часовому. С пледом и подушкой в обнимку, всё по-прежнему.

Сидит за барьером и смотрит на меня. Взгляд пустой, как у фашиста в фильме.

Я ему говорю:

– Привет.

Он не отвечает. Но не гонит.

– Кроссворд весь разгадал?

Молчит.

– Ты откуда? – я спрашиваю.

Он молчит.

– А я из города, – говорю.

И рассказываю про нашу реку, про сопки и про сладкий запах от свинцово-цинкового и титано-магниевого. Про солнце, про маленькие сладкие арбузы, про живых карпов и желтые осенние листья, про каменный мост.