Чужая дочь

Не может быть такого сходства… Правда, у той девушки была пышная коса, но вокруг головы таким же светлым облаком реяли кудри, которые было не удержать никакими шпильками и приколками, пилотка с них вечно сваливалась…

Да не может быть!

Или может?

– Таська? – не выдержал он. – Ты, что ли?

Девушка подняла усталые глаза – серые, ясные… Ох, насмотрелся Егорыч в такие же глаза за последние годы, только те глаза были веселые, а не грустные, любопытные, а не равнодушные, живые, а не погасшие, сияющие – детские!

Лилины глаза.

Лили, дочки Таськиной.

Погибшей Таськи…

А она, выходит, жива?!

Выходит, так…

Тася шепнула что-то на ухо напарнице, показывая на Егорыча, но все внимание той было всецело поглощено очередью, пивными кружками, рюмками «беленькой», влажной, липкой мелочью и замусоленными денежными бумажками, поэтому она только покладисто кивнула.

Тася выбралась из-за стойки, подвела Егорыча к столику в углу, под табличкой: «Служебный. Не обслуживается!» – и села напротив, комкая фартук и поглядывая на старинного знакомца не то с радостью, не то с опаской.

Он расстегнул верхнюю пуговку рубашки – жарко было, душно, дым так и висел в воздухе. Кругом галдели во весь голос, силясь перекричать репродуктор.

– Таська, – усмехнулся Егорыч, – как же ты тут, в таком шуме-гаме?

Она вяло махнула рукой, и голос ее звучал вяло, устало:

– Да я как-то… Я сначала плохо слышала из-за контузии, а потом привыкла. – Обвела равнодушным взглядом людскую сутолоку: – Тут жизнь кипит, люди меняются. Так и не замечаешь, что ты одна. У меня же после войны не осталось никого.

Егорыч все глазам не верил, смотрел на нее да головой покачивал.

– Чего ж замуж-то не вышла? – спросил с подначкой.

Тася только плечами пожала да глаза отвела.

Егорычу не надо было объяснять!

– Конечно! – воскликнул гордо. – Поди найди такого, как наш товарищ политрук!

– Да и не искала я, – медленно проговорила Тася. И уставилась на Егорыча молящими глазами: – Егорыч, миленький… ты же знаешь что-то про Мишу? – И, словно спохватившись, поправилась застенчиво: – Про товарища Говорова?

– Жив-здоров! – радостно сообщил Егорыч. – Жив-здоров Михаил Иваныч!

– Ясно, – пробормотала Тася. – Хорошо. Слава богу… Главное, здоров…

Егорыч смотрел и головой покачивал. Война людей не жалела, не баловала, он всякого навидался, но что осталось от прежней Таськи, от этой веселой пташки-милашки, которая, бывало, летела навстречу товарищу политруку с выражением такого счастья в огромных серых глазах, что даже у сторонних наблюдателей сердце щемило и ни у кого не поворачивался язык бросить привычное похабное словцо… Люди даже не завидовали этим двум – только улыбались растроганно, глядя на ошалелую от любви пару. И Михаила Ивановича война пригнула, слов нет, и война, и послевоенное – все, что навалилось на него огромной тяжестью и дома, и на службе, но Таська-то… Вот уж правда, после той бомбежки выбралась из-под вагонных обломков одна только тень ее, равнодушная ко всему на свете.

Конечно, одна-одинешенька, все на свете потеряла.

Не все! Ведь стоит ей только узнать про Лилю…

Стоп, Егорыч. Притормози!

И жалко Тасю до того, что сил нет, и… стоит только представить, что случится, если она нагрянет в Ветровск! Все кувырком пойдет у Говоровых. А Лилечка как же?.. Выдернет ее Таська из семьи и увезет… куда? В жалкую комнатушку при вокзальной чайной?

Таська изменилась. У нее не только язык малость заплетается – видать, контузия до сих пор сказывается, – у нее и лицо какое-то… полумертвое. Будто на все она рукой махнула. Будто ничего ей в жизни не надо.

А может, и впрямь не надо? А хлопоты о подросшей дочке – тем более?

Егорыч прикусил язык.

Тася тупо смотрела в стол. Вдруг какая-то женщина, сидевшая на соседнем стуле, тронула ее за руку:

– Слушай, присмотри за ребенком. А?

На руках она держала младенца, запеленатого в темное одеяльце.

– Я только за дом выскочу, а то невмоготу уже! – пожаловалась женщина.

Тася отпрянула:

– Я не умею!

Женщина посмотрела изумленно: мол, чего уж тут такого хитрого – ребенка на руки взять?

– Да он спокойный!

И, вскочив, уложила младенца на руки Таси.

– Сколько ему? – спросила Тася.

– Два месяца, – быстро ответила женщина и со всех ног припустила к выходу.

Тася беспомощно заморгала, но дитя к себе все-таки прижала и даже робко покачала, когда оно вдруг закряхтело.

Прошептала:

– Тшш! Тшш! – и откинула белый краешек простынки с крошечного личика.

Егорыч вытянул шею, посмотрел.

Ну, младенчик как младенчик, ротик, носик, глазки. Они ведь все на одно лицо, на мордашку на одну!

Тася вдруг чуть слышно замурлыкала какую-то колыбельную без слов. Трогала мизинцем курносый носишко, щечки…

Егорыч взглянул на ее лицо.

У нее только губы дрогнули – а у него сердце сжалось. Уже совсем другое лицо стало вдруг у Таси! Живое! Но столько боли на нем…

– Моей Лилечке было чуть меньше, – хрипло выговорила Тася. – Погибла она. Поезд разбомбило.

Она все эти годы считает дочку погибшей, прикинул Егорыч. А горе по-прежнему сжимает ей горло!

– Погибла? – пробормотал он. – А… погибла ты, нам сказали!