Чушь собачья

— На, возьми, — глухо и отрывисто говорит он, глядя куда-то в сторону. — Впереди понесёшь…

Ратмир бережно принимает на диво потёртый кожаный ошейник с медными позеленевшими бляшками, намордник, поводок — и занимает место во главе формирующейся процессии.

Хорошо ещё, что в Капитолии не отказали — распорядились насчёт Староникольского кладбища. Иначе повезли бы Цезаря на «выселки», ровно бомжа какого. А так отпевали чин по чину — в церковке Флора и Лавра, выстроенной на пожертвования Гильдии, ибо, согласно народным верованиям, мученики эти покровительствуют не только лошадям, но и всем без исключения домашним животным.

Ах, Староникольское, Староникольское… С одной бронзовой медалькой сюда лучше и не соваться. Почитай-ка, что выбито да вызолочено на зеленовато-чёрном жилковатом мраморе по обеим сторонам осенённой клёнами центральной аллеи! «Мороз Глеб Борисович. Генерал МОПС. Герой Суслова». «Щов Арчибальд Харитонович. Профессор. Член-корреспондент». «Аполлон Хренов. Поэт. Лауреат премии Михаила Архангела». А вот и свои… «Выжловатый Герман Францевич. Сеттер. Четырежды чемпион». На верхней оконечности гранитного креста подобно терновому венцу топырится ржавыми шипами полураспавшийся жёсткий ошейник. Внизу — эпитафия, почему-то на немецком: «Da liegt der Hund begraben…»[1]

Цезарю нашлось местечко в глубине кладбища, у самой стены. Какая-то шавка из администрации Президента торопливо протявкала надгробную речь и, извинившись, сгинула. Из бывших хозяев не было никого. Потянулись прощаться. Разом погрузневший, обрюзгший Лорд Байрон постоял над покойным, вздохнул, сдавленно сказал: «Отмаялся, псина…» — и, зажмурившись, отошёл в сторонку. Заколотили, опустили, бросили по три горсти земли, а когда всё закончилось, сворой, как того требовал обычай, стали на четвереньки — прямо в плащах, в костюмах — и, запрокинув морды, завыли…

Внезапно Ратмиру почудилось, что кто-то опять мнёт ему пятки. Обернулся — никого… Ну вот. Уже и нервишки шалят. В следующий миг тучи за рекой озарились слабой беззвучной вспышкой. Стало быть, всё-таки воюют. Хотя, может, зарница…

«Какого тебе ещё рожна? — хмуро упрекнул себя Ратмир. — Люди вон из-под бомбёжек не вылазят…»

И тут же мысленно огрызнулся: «Да уж лучше бомбёжка, чем вот так…»

Одно кладбищенское воспоминание потянуло за собой другое. Надо бы родителей навестить: могилки поправить, оградку… Ах, мама, мама! Трёх лет не дожила, не увидела своего Ратьку призёром «Кинокефала»… Вот бы радости было старушке! Всегда и во всём шла навстречу, отцу не побоялась возразить, когда Ратмир, будучи ещё передержанным щенком, объявил о своём намерении подать заявление в Госпитомник. Отец был на вздым против. Работяга прежнего закала, старый брокер, он до самого конца жизни так, кажется, и не понял, за что его сын получает деньги и кому вообще нужна такая служба…

Естественно, что подобная мерихлюндия накрывала Ратмира исключительно во внерабочее время.

«Приду домой, — угрюмо думал он, — завалюсь спать, а завтра с утра на работу. Пробежался на четырёх — и никаких тебе проблем…»

Но тут он вспомнил некстати, что завтра у него отгул, — и таким зияющим провалом представился ему грядущий день, что Ратмир чуть было впрямь не опустился на четвереньки посреди бетонной набережной и не завыл, запрокинув морду в тёмное, выложенное пухлыми тучами небо.

Утро, впрочем, началось неплохо. Разбуженный собственным гулким всхрапом, Ратмир на всякий случай подобрал лапы, заплямкал губами, затем приоткрыл глаза и, убедившись, что лежит не на коврике у дверей кабинета и не под столом для заседаний, а по-человечески, в собственной постели, укрытый простынёй, перестал осторожничать, открыто перевернулся на спину и, прислушиваясь к ощущениям, потянулся. Нет, ничего нигде не хрустнуло, не щёлкнуло, и водоворотики перед глазами не поплыли.

Судя по голосам в прихожей, Лада собиралась в клуб первоначальной натаски «Тузик». Ратмир бы, разумеется, предпочёл, чтобы дочь посещала музыкальную школу или, скажем, курсы информатики, но супруга месяца полтора назад, когда речь зашла о клубе, по обыкновению приняла сторону Лады, а двух женщин не переспоришь даже теоретически.

Хлопнула входная дверь, и Регина вернулась в комнату — утренняя, свежая, улыбчивая.

— Проснулся? — приветливо осведомилась она. — Добытчик ты наш! Денежку выдай…

— Сколько?

Регина возвела глаза к потолку и принялась считать, загибая пальцы.

— Майонез… — бормотала она как бы в забытьи. — Куриные грудки… для оливье… Два апельсина… Сыру, само собой… — очнулась, взглянула непонимающе. — А в чём дело? Ну, хочешь, я на бумажке всё распишу…

— Короче, — сказал он. — Сколько надо? Примерно.

— Примерно — сто… — вспыхнула, сверкнула глазами. — А как ты думал? Цены-то — кусаются!

М-да… Что верно, то верно. Кусаются, срываются с цепи, хватают за пятки… А после вчерашнего приобретения простыни и вина в кошельке наверняка осталось всего-навсего несколько сусловских центов. Хочешь не хочешь, а придётся залезть в трофейное портмоне. Забавно будет, если окажется, что в нём одни визитки.