Чумные псы

В серых предрассветных сумерках неожиданно показался Раф и встретил ушедших на дело товарищей, когда они обогнули верхний край Ситуэйтского озера. С головы до лап он весь был забрызган свежей кровью. На камнях он оставлял кровавые следы. Неподалеку отсюда, на берегу ручья, с распоротым животом лежала зарезанная им овца из долины Свелдейл.

— Я знал, что сумею, — сказал Раф. — Надо было только передохнуть несколько дней. Дело пустяковое. Я погонял ее туда-сюда вдоль ручья, а потом завалил без особых хлопот, не то что раньше. Пошли туда, если хотите…

Раф поперхнулся, потому что лис с прищуренными на восточном ветру глазами глянул на него со смешанным чувством недоверия и презрения. Наконец он обрел дар речи и не то чтобы заговорил, но скорее завыл:

— Совсем умом тронулся? Башка пустая! Только я отвернусь, он торчит на виду, что твой петушиный гребень, всем показал, где мы прячемся! Дерьмо поганое! Высовываешься, когда не просят? Кобелина недоделанный! Зачем я с вами связался? Не-е, я пошел…

— Погоди! Лис, погоди! — крикнул Шустрик, потому что, говоря это, лис повернулся к ним спиной и пошел прочь в сторону плотины. — Что случилось-то?

— Сперва убиваешь на холме — аккурат под носом у фермера, да крови вокруг напустил, что твоя речка. А теперь сам на видном месте! Думаешь, фермер слепой? Погоди, он сюда явится, лапой не успеешь топнуть. Не миновать тебе темноты, приятель. Считай, она у тебя уже в заднице!

— Но, лис, куда ты собрался?

— Аррх! Вниз, постучать фермеру в дверь, чтоб башку ему прямо под ружье сунуть, — злобно ответил лис. — Все хлопот меньше.

В самом деле, когда дневной свет пролился к востоку от Больших утесов и Ветрила, стало вполне понятным то, что привело лиса в такое отчаяние. Мертвая овца лежала на Озерном Мшанике, словно изодранное в клочья, но реющее на ветру знамя свободы, приманивая к себе, казалось, всех канюков, ворон и синих мух Озерного Края. Пока светало, Шустрик лежал в каких-нибудь пятистах ярдах от входа в пещеру и мрачно наблюдал за тем, как хлюпает, капает и плещет вода, ничуть не менее громко, даже когда дождь вроде бы прекратился над долиной Даннердейл, уходя в сторону плотины к дальнему концу озера. Немалых трудов им стоило уговорить лиса остаться, но после полудня он ушел на западный край Белесого откоса, откуда мог следить за тропой, которая поднималась к озеру от фермы «У Языка».

Однако и к закату, когда вода в мелких ручейках уже потемнела и вздулась, ни люди, ни собаки так и не появились в их долине, и лис, весь мокрый, с волочащимся по земле хвостом, вернулся-таки в пещеру, бормоча себе под нос нечто о том, что «некоторым с дождичком повезло». В этот вечер они не охотились, поскольку останков овцы хватило всем троим.

На следующее утро, когда солнце уже давно встало, покуда Шустрик сладко спал в своей уютной ямке, которую сделал себе в мелком щебне, его поднял лис и, не говоря ни слова, осторожно повел к выходу из пещеры. Внизу, на лугу, стоял человек и курил сигарету, его сопровождали два черно-белых пса, валлийские колли. Человек ворошил своим посохом обглоданный овечий хребет и голые ребра.

26 октября, вторник

— …Хышник, слышь, какой там завелся, — сказал Деннис Уильямсон. — Только этого и не хватало.

Он обошел вокруг своего фургона и пнул ногой заднее колесо.

— Не злобись, — остановил его Роберт Линдсей. — Думаешь, верно?

Деннис прислонился к беленой стене фермы «Даннердейл» и зажег сигарету.

— Куда уж вернее-то. Двух ярок порезали в восемь или девять дней, слышь, и обе на открытом месте, не тово чтобы там свалились, слышь, откудова да ноги переломали.

— Отыскал-то ты их где? — поинтересовался Роберт. — В каком месте-то?

— Первую, слышь, там, возле Леверса, аккурат на самом верху, на этой стороне, где крутизна-то самая. Там тропка такая, вот на ей, слышь, она и лежала…

— Старая, ныбось, ярка-то, а, Деннис?

— То-то и делов-то, что не старая. Трехлетка. Я ей зубы посмотрел и все такое.

— От мать твою!

Высказавшись, Роберт принялся задумчиво сосать набалдашник своей палки. Он считался человеком смекалистым, да и годами был старше Денниса, а кроме того, раньше сам фермерствовал «У Языка» и мог объяснить — или, по крайней мере, до сих пор был уверен, что может, — все, что когда-либо случалось с овцами между утесом Могучий и Серым Монахом. Он не любил высказываться сгоряча, но уж если говорил, говорил обоснованно; когда у него просили совета, он имел обыкновение продумывать и взвешивать свои слова, как если бы дело касалось его лично.