Чума в Бреслау

Фиакер Вильгельм Цейсбергер сидел в навес пролетки и размахивал снятой с головы фуражкой, над козырьком которой красовался позолоченный герб Бреслау с четырьмя полями. Цейсбергер рассматривал отрезанную голову Иоанна Крестителя на одном из полей и спрашивал себя, насколько летняя жара в Бреслау уступает тому палящему зною, который временами покровитель города испытывал в Иудейской пустыне, где, — как гласит Библия, — молился и питался медом и саранчой. Цейсбергер долго не знал, что такое «саранча», и это не давало ему покоя, когда он всякий раз снимал фуражку и разглядывал герб Бреслау. Случалось, он спрашивал об этом клиентов, особенно тех, кто походили пасторами или ксендзами. До сих пор он не получил удовлетворительного объяснения. Как-то один пьяный профессор гимназии объяснил ему, что саранча — это вид насекомых. Это не удовлетворяло познавательную страсть Цейсбергера, которая просыпалась всякий раз, когда он снимал с головы потную фуражку.

Он не думал, что его новый пассажир, приближающийся от собора Лютера, что-нибудь ему объяснит. Он не походил на ученого человека, тот никогда, даже в самое жаркое лето, не надел бы брюки за колено. Кроме помпы, его новый пассажир был одет в светло-бежевый пиджак, белую рубашку, белый галстук. На голове у него торчала светло-бежевая каскетка из тонкого материала. Правильный костюм для летнего времени, подумал фиакер.

Пассажир забрался под накидку. Цейсбергер сел на козлы и взглянул вопросительно.

— Зоологический сад, — буркнул пассажир, обдавая Цейсбергера мятным дыханием.

Он взглянул на него неприязненно. Вчерашний или утренний заправился? — подумал фиакер и пришпорил коня. Мятный ликер на такой жаре? Это, может, даже неплохо, при условии, что он хорошо охлажден. Лучше меда и саранчи, усмехнулся он под усами. Пролетка медленно двинулась через Тиргартенштрассе. Когда они миновали мексиканское консульство, появились первые капли дождя. Разбрызгивались на раскаленной мостовой и сразу испарялись, падали между брусчаткой и немедленно улетучивались, отражались от натянутого навеса пролетки и рассевались в воздухе, как туман. Он проехал через Пассбрюке и остановил пролетку. Снял фуражку и посмотрел на небо. Он с наслаждением впитывал теплую воду. Его конь остановился и — как и его хозяин — наслаждался дождем, который обрушился на город впервые за более чем две недели.

Через некоторое время фиакер напомнил себе, что везет пассажира. Он повернулся, чтобы извиниться за остановку. В навесе не было никого. На сиденье лежали только тысячмарковая купюра и «Schlesische Zeitung», открытая на странице с объявлениями. Одно из них было обведено.

— «Всем, кто принес нам соболезнования, — медленно прочитал он обведенное объявление, — после смерти Эммы и Клары, мы сердечно благодарны. Молитва за их души состоится 22-го августа в два часа дня в Герсдорфе под Хиршбергом на евангелическом кладбище, квартал 23».

Цейсбергер не мог удивляться, что его пассажир выскочил под таким дождем на улицу. Пьяного никогда не поймешь, кивнул он головой и сам залез под навес, чтобы немного укрыться от грозы. От скуки он стал листать газету. Вдруг он торжествующе вскрикнул. У него уже был ответ, который он так долго искал. В кроссворде он заметил вписанное каракулями слово «саранча». Он посмотрел на пароль. «Летающее насекомое из рода прямокрылых» — звучал вопрос.

Герсдорф, среда 22 августа 1923 года, половина третьего пополудни

Мужчина закурил папиросу и в сотый раз прочел даты смерти и рождения членов семьи Хадеров. Все эти данные были высечены на гранитной плите огромной могилы в квартале 23 на евангелическом кладбище в Герсдорфе. Кроме могилы семьи Хадеров, в квартале находились два десятка других могил, которые мужчина уже успел тщательно осмотреть. Уже три четверти часа он пребывал на этом кладбище и пытался чем-то заняться. Он стоял под старыми дубами, едва пропускавшими мелкую, но упрямую морось, курил папиросу за папиросой и приобретал генеалогические знания о нескольких семьях из Герсдорфа. Как выяснилось, в квартале 23 покоились представители всех социальных групп. Среди них не было недостатка в местных пасторах, учителях, окружных судьях, а также рабочих, ремесленников и даже крестьян. Не было недостатка и в юношах, поверженных, вероятно, туберкулезом, детях, умерших в младенчестве, и в молодых матерях, которым потомок принес смерть в тот же день, когда увидел свет.