Чума

Он бесконечно мало интересовался этою кучкой жужжащих людей. Рассеянно пожимал всем руки и усаживался в угол так, чтобы можно было следить за Крестовской.

Обыкновенно кто-нибудь из хозяев считал необходимым обменяться с ним, для приличия, несколькими фразами. Затем его оставляли в покое, и он молчал до конца вечера, радуясь, что его не тревожат.

Было в его ощущениях нечто похожее на ощущения мор-финомана. Пока он видел Надежду Александровну, слышал ее голос, — весь организм его жил особенной, полной и радостной жизнью.

Что-то трепетало в нем, какие-то неясные ощущения наполняли душу.

Но едва кончался вечер и профессор уходил от Михайловых, он просыпался, возвращаясь к обычной, скучной и тяжелой жизни.

Он начинал чувствовать тяжесть себя самого, а душа была мучительно пустою.

И потом все утра, все дни, все вечера он тосковал по неопределенным, сладким ощущениям.

Конечно, такое положение вещей не могло тянуться долго. Оно было ненормальным, болезненным, а болезни принимают затяжной характер только у слабых натур. У сильных они разражаются быстрыми, бурными кризисами.

Так говорит медицина человеческого тела; медицина человеческой души могла бы сказать то же самое.

Поэтому Хребтов, по своему характеру неспособный к платоническому чувству, не мог долго мучиться и вздыхать в роли пассивного влюбленного.

Должен был наступить кризис и толкнуть его на дорогу активной страсти, не замечающей препятствий, не советующейся с разумом, превращающей холодного мыслителя в маниака.

Такой перелом, после которого чувство становится хозяином человека, произошел в Хребтове месяца через два после первого знакомства с Крестовской.

Это было в начале мая. Возвращаясь поздно вечером от Михайловых, он соблазнился чудной погодой и долго пробродил вокруг Девичьего поля, охваченный волнением, которого сам не мог понять, гонимый беспокойством, с которым не мог справиться.

Сердце у него билось, как у шестнадцатилетнего юноши, лицо горело, словно от лихорадки.

Эти темные, теплые майские ночи имеют удивительное свойство выбивать человека из колеи, заставлять мечтать даже самых прозаических людей.

Они дразнят чувственность теплыми объятиями нежного воздуха, действуют на нервы глубокою тишиной и темнотою, вызывают мистическое настроение бесконечностью глубины своего неба.

Такая ночь врывается за человеком в комнату, отгоняет сон, создает атмосферу таинственного, нереального мира, заставляет пережить, перечувствовать с замиранием сердца тысячу вещей, которые назавтра кажутся глупыми и смешными.

Неудивительно, поэтому, что именно в эту ночь Хребтов вступил в последнюю борьбу с овладевшей им страстью, — в борьбу, результатом которой было полное поражение.

Вернувшись домой, он не зажег лампы и проходил по темной лаборатории от вечера до рассвета, прислушиваясь к неясным ночным звукам, напрасно придумывая способ уйти из-под власти того, что толкало его к Надежде Александровне.

Он призывал на помощь самолюбие, — свое дьявольское самолюбие, развившееся в силу всеобщего отвращения, которое его окружало с детства и за которое он отомстил своим успехом.

Но самолюбие не могло бороться со страстью. Он ясно чувствовал, что поступится чем угодно, что пойдет в рабство, лишь бы добиться обладания любимою женщиной.

Он призывал на помощь долголетнюю привычку к уединенной, аскетической жизни, к трезвой работе, направленной на предметы высшего порядка.

Но прошлая жизнь вставала перед ним такой бесконечно серой, скучной и печальной, что он сам отступал от нее с содроганием.

Он призывал на помощь свой ум, свою стальную логику, но напрасно.

Этот ум, могучий, светлый, ясный, оказывался бессильным, не мог выставить доводов достаточно сильных, чтобы заставить смолкнуть страсть.

Едва он заканчивал свое логическое построение, едва говорил, что Хребтову поздно любить, что это смешно и глупо, как в душе профессора другой голос, более сильный, возражал, что не любить — невозможно.

Так что, когда наступил рассвет, у Хребтова не осталось нерешенных вопросов. Он примирился с тем, что в данный момент для него нет на свете ничего важного и дорогого, кроме Надежды Александровны, что вся жизнь его — в ней и что все силы его должны быть направлены на достижение обладания ею.

Другой, на его месте, понял бы, как это невозможно, но ведь Хребтов был ребенком в самых элементарных житейских вопросах. Чем больше он думал о женитьбе на Крестовской, тем более этот брак казался ему возможным.

Он знаменит, имеет свои сбережения, которые хоть невелики, но покажутся ей богатством после жизни из милости у родственников.

Правда, она его не любит, но, кажется, относится к нему симпатично. Мало ли браков заключается без любви! говорят даже, что такие бывают самыми счастливыми.

Первый раз профессору пришла мысль, что, как жених, он представляет хорошую партию. Это обстоятельство доставило ему такое удовлетворение, будто он открыл у себя новый талант.