Чудовище

Таково было чудовище. Теперь о голове и лице. Не знаю, как их описать, однако попробую: на бычьей шее сидела отвратительная маленькая голова, которая, несмотря на растущую на подбородке длинную рыжую бороду и большой рот с торчащими на верхней челюсти павианьими клыками, имела странно женский вид. Это было лицо старой-престарой чертовки с орлиным носом; массивный, нависший, неинтеллектуальный лоб был непропорционально велик, а под ним горели жуткие, неестественно широко расставленные хрустальные глаза.

Это еще не все, ибо чудовище жестоко смеялось, и художник показал причину этого смеха: одной ногой оно попирало тело человека, огромный коготь глубоко впился в мясо. В одной руке оно держало мужскую голову, по-видимому только что оторванную от туловища. А другая рука волокла за волосы живую нагую девушку, нарисованную небрежно, как будто это деталь мало интересовала художника.

— Хорошенькая картинка, баас? — ухмыльнулся Ханс. — Теперь баас не скажет, что я лгу, целую неделю не скажет.

Глава III. Открывающий Пути

Я смотрел и смотрел, пока в изнеможении, почти в обмороке не опустился наземь.

— Вы смеетесь надо мной, молодой человек (это обращение относилось ко мне, пишущему эти строки), так как, без сомнения, вы уже решили, что картина была работой какого-нибудь бушмена с пылким воображением, который сошел с ума и увековечил адское видение своего больного мозга. Конечно, на следующее утро я и сам пришел к этому заключению, хотя впоследствии отказался от него.

Место было дикое и одинокое — ужасное место, рядом с ямой, полной человеческих костей; мертвая тишина нарушалась лишь отдаленным воем гиены и шакала, а я перенес в этот день столько испытаний. К тому же, как, быть может, вы заметили, лунный свет отличается от дневного, то есть некоторые из нас ночью больше подвержены страху перед таинственным, нежели днем. Как бы то ни было, я почувствовал дурноту и сел. Мне показалось, что меня сейчас стошнит.

— Что это, баас? — спросил наблюдательный Ханс, все еще посмеиваясь. — Если бааса тошнит на меня, то пусть он не обращает внимания — я повернусь спиной. Меня самого стошнило, когда я в первый раз увидел Хоу-Хоу — вот как раз здесь, — добавил он, указывая пальцем на какой-то камень.

— Почему ты называешь эту тварь Хоу-Хоу, Ханс? — спросил я, стараясь совладать с естественным рефлексом своего кишечника.

— Потому что это ласкательное имя, баас, данное, вероятно, его мамашей, когда он был маленьким.

Тут меня всерьез чуть не вырвало — мысль о том, что у этой твари была мать, доконала меня, как вид и запах куска жирной свинины во время морской качки.

— Откуда ты знаешь? — буркнул я.

— Потому что мне говорили бушмены, баас. Их отцы тысячу лет назад видели издали этого Хоу-Хоу, и они из-за него оставили эту местность, так как не могли по ночам спокойно спать — совсем как какой-нибудь бур, когда приходит другой бур и селится в шести милях от него, баас. Бушмены говорили, что праотцы их даже слышали Хоу-Хоу — он бил себя в грудь и разговаривал, за несколько миль было слышно. Но думаю, они лгали; вероятно, они ничего не знали о Хоу-Хоу и не знали, кто нарисовал на скале его портрет, баас.

— Ты совершенно прав, Ханс, — ответил я. — А теперь на этот вечер с меня довольно твоего приятеля Хоу-Хоу — идем спать.

— Да, баас, но все-таки взгляните на него еще разок на прощание, баас. Не каждую ночь увидишь такую картину, а вы сами, баас, захотели прийти посмотреть.

Мне опять захотелось дать Хансу пинка, однако я вовремя вспомнил о гвоздях в его кармане. Я встал и дал знак вести меня назад.

Больше я не видел этого «портрета» Хоу-Хоу или Вельзевула — назовите его как угодно. Правда, я собирался вернуться еще раз; чтобы подробнее рассмотреть чудовище при дневном свете. Однако наутро при мысли о переходе через пропасть я решил удовлетвориться воспоминаниями о первом впечатлении. Оно, говорят, всегда самое лучшее — подобно первому поцелую, как заметил Ханс, когда я привел ему эти соображения.

Но я не мог забыть Хоу-Хоу, это исчадие ада преследовало меня. Я не мог объяснить возникновение картины только полетом расстроенного дикарского воображения. По сотне признаков я считал ее (ошибочно, как я убежден теперь) произведением бушменского искусства; и я не сомневался, что ни один бушмен, даже в белой горячке, не мог бы извлечь такое чудовище из недр собственной души — если только есть душа у бушмена. Нет, кто бы он ни был, художник изобразил то, что он видел в действительности.

На это указывало много деталей. Так, у Хоу-Хоу на правом локте была опухоль, как от ушиба. Один коготь на руке — кажется, на левой — был сломан и расщеплен на конце. Далее, на виске был рубец, и как раз над ним — пучок ржаво-серых волос был раздвоен посередине и свешивался по обе стороны дьявольского женского лица. Художник, должно быть, заметил этот изъян и изобразил его, верный оригиналу. Конечно, думал я, он не мог выдумать сам эти детали.