Чудодей

Станислаус намеренно надорвал свою пекарскую рубашку. Он ждал, что Густав позовет его к себе. Густав не замечал дыры на рубашке. Станислаус увеличил прореху. Густав все же не видел ее.

— Ну, что ты надумал насчет военного спорта? — спросил хозяин. Он растирал между пальцами запудренную мукой паутину. — Я, конечно, не заставляю тебя…

— Я подумал на этот счет.

— Ну?

— У них там солдатские учения.

— Конечно!

— Мне не хочется.

— Ты с Густавом говорил?

— Я с Густавом не разговариваю.

— И о левых книжках вы не говорите?

— Нет!

Станислаус погрузил руки в тесто для солдатского хлеба. Руки хозяина принялись катать скалку. Они не могли жить без того, чтобы не ощупывать, не обстукивать что-либо. Скалка с грохотом покатилась через бадью.

— Что тут поделаешь?

Трудно было сказать, к кому или к чему был обращен вопрос хозяина — к скалке, к самому себе или к Станислаусу.

Солнце пробежало свой летний путь. Наступила осень. В такой же серый день, как утоптанный мучной пылью пол, Густав не явился на работу.

В обед пришла в пекарню его жена, заглянула во все уголки, прислушалась и заговорила быстро, как всегда:

— Он не в санатории, велел он вам передать. Он уехал без проводника на собственный счет, велел он вам сказать. И чтобы вы не подумали взять у меня из погреба картофель, велел он вам особенно вдолбить. От себя лично скажу вам — я рада! Этот вечный страх! Вы меня поймете, а ящик, что стоял под картофелем, я сожгла.

Фрау Гернгут засеменила на кухню и там поговорила с хозяином. Хозяин дрожал. Ни глаза, ни руки его не знали, куда себя деть.

В Станислаусе все замолкло. Он почувствовал себя осиротевшим. Густав, все его речи, все его мысли заняли в жизни Станислауса гораздо большее место, чем он признавался себе. От Густава исходило отцовское доброе, но требовательное тепло.

Место Густава занял новый подмастерье. Это был недоросток, он производил впечатление карлика. Его голос звучал, как из погреба. Он всегда настороженно ждал оскорблений. Грубые люди сделали его чувствительным и хитрым.

— Каким ты видишь мир, Эмиль?

— Я-то его вижу, но он меня не замечает. Надо урвать себе немного счастья.

— Счастья?

— Я попрошу у хозяина разрешения брать отработанную муку для подсыпки. Хочу выкормить поросенка.

— А дальше?

— Об этом нельзя говорить.

Станислаус мерз. Неужели опять скитания?

— Ты думаешь о Густаве, — сказала хозяйка.

— Думаю, признаться!

— Бедняга Густав!

У Станислауса вдруг раскрылись глаза на хозяйку.

Точно серенькая совушка, бродила она, вечно кашляя.

— Кхе, кхе, был у меня сын. Ученый. От книжек, бывало, не оторвешь, вот как тебя. Умер он у меня. На току, на стоге сена. Кхе, кхе, нужно это ему было? Когда его принесли, в волосах его еще торчало сено. Не убегай ты вслед за Густавом, кхе, кхе!

Первый снег опушил карнизы витрин, он падал мягко, но неотвратимо. Станислаус посмотрел на хозяйку: серенькая совушка превратилась в молящую мать. Он обещал ей остаться.

Зимние ночи застали одинокого чудака в его каморке. Он писал. Он писал со страстью, исписывал страницу за страницей. Опять он задумал роман. Герой романа, рабочий подмастерье, походил на некоего Станислауса Бюднера; он знал те же печали и те же радости, что Станислаус Бюднер, и так же блуждал где-то между мучной и звездной пылью.

Герою нужна была невеста. Станислаус сотворил ее из букв и слов. Тоска, как комар, так и звенела в ушах. Когда он хорошенько рассмотрел невесту героя, он увидел, что она похожа на девушку с грудным голосом, которую он встретил в парке. Он рассердился, схватил себя за ворот рубахи и сам себя встряхнул:

— На меньшее никак не согласен, а?

Через неделю он разорвал все, что было написано. Он рвал бумагу на полоски, мельчил на снежные хлопья, бросал их в окошко и со злостью кричал вслед парящим обрывкам:

— Вот так выходит в свет твое произведение!

Он решил учиться и ни на йоту не отступать от своего решения. В какой-то газете прочитал объявление, занявшее целую газетную полосу. «Путь открыт для всех! Почему вы не учитесь?»

В самом деле, почему в сущности ему не учиться? Никаких колебаний больше. Подавай сюда курс наук в письмах! Он прочел благодарственные отзывы людей, которые «по методу Ментора» доучились до «магистра медицинских наук», «магистра ветеринарных наук», «магистра философии». Станислаус поставил себе целью стать «магистром поэтических наук».

Он написал в институт. Когда он отложил перо, его бросило в жар, точно от высокой температуры. Он собрал горстку снега с крыши и приложил ко лбу, взглянул на зеленоватые морозные звезды, в знак клятвы поднял руку и уткнулся двумя пальцами в скошенный потолок своей каморки: «Не отступлю от учения до тех пор, пока всюду и везде не услышу: — Добро пожаловать, господин доктор!»

Станислаус заполз в свою каморку.