Чудодей

В первую минуту, увидев, что скамья пуста, Станислаус встревожился. Он стал ждать. Слушал, как бьют часы на башне, считал дождевые капли, падавшие с ветвей ему на ладонь. Так он уснул.

Сладкие вишни,
Кислые вишни…

Он проснулся, и отчаяние, точно град, обрушилось на него. Ну мыслимо ли? Все у него срывается. Все нити рвутся. Неужели он только и был для нее молодым человеком, с которым ведут разговор, которого приручают лишь для того, чтобы он не досаждал? Неужели он похож на хвастливого крестьянина-бедняка, который выставляет напоказ все свои скудные сбережения, чтоб хоть что-нибудь да значить?

А какой спектакль задумали небеса на эту ночь! Они выпустили луну, и она вовсю светит странствующему пекарю-подмастерью, который в полном одиночестве сидит, подавленный, на скамье в городском парке и не знает, что ему делать. Когда слезы, как раньше дождевые капли с деревьев, стали жемчужинами растекаться по его рукам, он вскочил и пробормотал сквозь зубы:

— Если ему нужна вода, почему он ее берет у меня?

Он имел в виду бога и с силой сплюнул, точно хотел сразу освободиться от всех подступающих слез. Он дважды обошел вокруг ствола какого-то дерева, постукивая по коре, и сказал:

— Ты пустило здесь крепкие корни, а?

Два дня он бродил сам не свой. Он был так рассеян, что даже Густаву, смотревшему на него из-под опущенных полей поярковой шляпы, это надоело.

— Другие молодые люди ходят молодцами и бодро маршируют, а ты, рассуждая диалектически, тащишь свою голову под мышкой.

Станислаус всплыл на поверхность, он снова увидел мир, как пловец, вынырнувший после прыжка в глубину. Он поймал беглый взгляд Густава. Тот мгновенно натянул глубже на лоб свою обсыпанную мукой широкополую шляпу.

— Что ты за человек? — спросил Густав.

— Немножко земли, немножко воды и щепотка запертого ветра.

Густав, этот шершавый белый гриб, недоверчиво оглядел Станислауса.

— Говорят, что мы с каждым днем живем все лучше, но это, видно, к тебе не относится. Все играют бодрые марши, а ты одиноко водишь смычком по своей скрипке. — Худыми пальцами он пощупал тесто, пробуя, готово ли оно.

— Не все рождаются трубачами.

Густав быстро сдвинул на затылок свою шляпу и посмотрел на Станислауса, точно Наполеон, соскочивший со страниц хрестоматии.

— Не подумай, что я злопыхатель, как они это называют. Фюрер, позволь тебе сказать это, — большой человек. Он все перестроит и никого не забудет. Теперь, например, он освободил от работы мою жену. Вся работа мужчинам! Что скажешь? Адольф, рассуждая диалектически, — это человечный человек!

Тут Станислаусу тоже захотелось вставить словцо; его разум не так уж безнадежно задурманен мелодиями его скрипки.

— А хватает твоего заработка на вас двоих?

Густав ощетинился.

— У тебя ум новорожденного. Диалектически рассуждая, нам теперь живется лучше: у жены теперь больше времени, она может больше заплат класть на мои драные рубашки! А ты не смей так пренебрежительно говорить о фюрере! Заруби это себе на носу!

Может, в мозговых извилинах у Густава чересчур много муки осело? Разве Станислаус чем-нибудь обидел фюрера? Станислаус знал, что это опасно. В сады его духовной жизни и научных радостей проникали вести об арестах поносителей Гитлера. Кайзера Вильгельма Станислаус не любил и не оскорблял. С детской кружечки Станислауса кайзер строго смотрел на него, как бы вопрошая: «Ты помнишь, мальчик Бюднер, что ты должен стать крепким солдатом, а для этого должен послушно есть болтушку из темной муки?» А позднее Станислаусу никогда не приходило в голову оскорблять Эберта, Гинденбурга и вообще какого-либо президента. Он не имел с ними никаких дел. Они жили на страницах газет, а он — в своей треклятой действительности. Чего же он вдруг станет оскорблять Гитлера, фюрера, канцлера, всех их вместе взятых? Да и знал Станислаус его только по портретам, где он всегда стоял с поднятой рукой, точно указатель дороги с одной стрелкой. И шапка на нем всегда была словно не по голове велика. Станислаус даже жалел его. Гитлер, думал он, наверное, очень скромный человек и после собраний берет всегда последнюю, никем не взятую фуражку. И в этой фуражке он похож на маленького мальчика, который надел отцовскую шапку и играет в солдатики. Нет, видно, в голове у Густава и впрямь не все в порядке.

Вошла хозяйка с ее вечным кашлем.

— Кхе, кхе, хозяин велел сказать вам, чтобы всюду было чисто! Смотрите же, кхе, кхе! Пришел оберцальмейстер! Они там завтракают. Важный гость, может, захочет посмотреть производство, кхе, кхе!

Важный гость пришел, когда хлеб посадили в печь. Гость был в высоких сапогах и ступал осторожно, словно петух на незнакомом огороде. Кобура из блестящей кожи. Бледное лицо. Строгий взгляд. Никто, вероятно, не удивился бы, если бы этот господин, желая проверить качество муки для солдатского хлеба, двумя-тремя пулями из своего пистолета прострелил дыры в мешках. Оберцальмейстер кивнул Станислаусу и Густаву. Он подошел к одной бадье, показал на горку муки и произнес:

— Мука!