Чудодей

— В таком случае — за дело! Мыть руки! Надеть фартук! Развесить тесто! — Хозяин протопал к дверям. На пороге он обернулся. — Документы оформим только через три дня. — Зубы хозяина поблескивали. — Того и гляди, еще сегодня вечером удерешь. А мне потом отписывайся да отписывайся. Знаем мы вас. Насчет оплаты договоримся в субботу.

Станислаус принялся взвешивать тесто. Из кладовой, где хранилась мука, вышел подмастерье. Из-под белого колпака выбивались черные кудрявые волосы. Лицо смуглое, без той бледности, какая свойственна пекарям. Бородка клинышком. Глаза горящие. Он смерил Станислауса с головы до ног, прищурил один глаз и кивнул.

— Каким ветром занесло сюда такого пригожего паренька?

Станислаус отвечал коротко.

Шли дни. Станислаус снова обитал в каморке под крышей.

— Во-первых, — сказал хозяин, и зубы его блеснули, — во-первых, надо установить, не принес ли ты на себе вшей. Знаем мы вас!

Шел дождь. Сквозь щели в черепичной крыше уныло капало. Шипя, погасла свеча. Два вечера Станислаус занимался заклеиванием прорех в крыше остатками теста. На третий вечер каморка приобрела более жилой вид. Станислаус немало потрудился для этого.

— Теперь дорога сюда тебе заказана, — говорил он дождю, стучавшему по крыше.

— У-у, у-у! — отвечали ему порывы ветра. Дождь зашлепал сильнее. Станислаус утеплял свою каморку, как птица гнездо.

Не всегда можно было разговаривать с дождем. Иной день дождя не бывало. Тогда Станислаус строгал и пилил, сколачивал во дворе полочку для своих трех книжек. Полочка вышла чересчур широкая. Три книжки на ней выглядели как-то очень уж сиротливо.

Покончив с полочкой, он принялся за письмо к Людмиле: «Я, Станислаус Бюднер, вдали от тебя думаю о тебе. Не очень много, так, время от времени, потому что ты была мне другом. В душе я не сержусь на тебя, что ты стала хозяйкой пекарни. Пути людей неисповедимы.

На тот случай, если бы пришло письмо на мое имя, ты по крайней мере будешь знать, где я живу, и сможешь сказать об этом почтальону…»

Он ждал, измеряя время скопленными десятимарковыми бумажками; его заработок составлял десять марок в неделю.

Черноволосый подмастерье был хорошим человеком. Он подарил Станислаусу шлепанцы.

— Извини, но мне неприятно, когда ты топаешь здесь в своих грубых башмаках.

Он собственноручно примерил Станислаусу подаренные туфли. Они пришлись как нельзя лучше.

— Я знал, что они подойдут тебе. Я знал это!

Черноволосый подмастерье любовно гладил голые икры Станислауса.

На четвертой неделе хозяин объявил, что будет платить Станислаусу только семь с половиной марок в неделю.

— Во-первых, ты новичок, во-вторых — питание, в-третьих — квартира, в-четвертых — белье. Нынче все очень дорого. — Последовала золотая улыбка.

Станислаус вспомнил своего шурина. Рейнгольд обязательно объявил бы забастовку. Станислаусу же хотелось немножко побыть здесь, подождать письма, а потом пойти дальше, навстречу Марлен… А может быть — навстречу кому-нибудь другому?

Жилось ему здесь терпимо. Черноволосый подмастерье был с ним ласков, как брат. Они вместе ели в самой пекарне. Служанка приносила им завтрак, обед, ужин. Они собирали поскребки с бадьи из-под теста. Станислаус смотрел на худых кур, бродивших по темному двору, и время от времени бросал им через открытое окно крошки теста. Гвидо занимался благотворительным колдовством. Хвостик колбасы перекочевывал с его тарелки на тарелку Станислауса. Глаза у Гвидо блестели. Горячей рукой он гладил Станислауса.

— Ешь, ешь, ты, я вижу, такой худой!

Гвидо и Станислаус бродили по улицам и разговаривали о боге. На разговор о царе небесном навел Станислаус.

— Ты надолго решил осесть здесь?

— Все в божьей воле!

Гвидо лукаво и выжидающе улыбнулся.

— Бог, наверное, хочет, чтобы ты здесь остался.

— Надо перед ним смириться, и все будет так, как он хочет.

В улыбке Гвидо мелькнула хитрость.

— Ты, наверное, прав. Он лучше всех знает, чего он от нас хочет. — Глаза у Гвидо сверкнули. — Он хочет, чтобы люди любили людей, да, да. За любовь надо претерпеть муки заточения!

Станислаус ускорил шаги. Теплая кротость Гвидо была ему неприятна. Он стряхнул с себя его руку.

— Мне кажется, что нельзя любить всех людей. Вот я, например, никогда в жизни не мог бы полюбить одного богослова, который ходит с тросточкой.