Чудодей

Станислаус, прислушиваясь к жужжанию жирных весенних мух, набил себе трубку. Рука храпящего трясуна легла ему на колено:

— Табаку!

Станислаус послушно положил щепотку ему в ладонь. Трясун затолкал табак себе в рот и снова захрапел.

Около полудня они собрались и молча пошли рядом. Все, о чем можно говорить на дороге, уже было сказано. Дорога была длинной и шла в гору: тень от деревьев, солнечные блики, камни, о которые легко споткнуться, и желтые кучи гравия на обочине. Сколько же дорог на земле? Сколько луговых тропок и проселков вливаются в шоссе? Сколько деревенских улочек ведут к родному дому? А для Станислауса — ни одной?

Вечером, когда они в городе у подножия гор искали пристанища, спутник Станислауса вдруг упал на мостовую. Прохожие поспешили к нему.

— Он упал как подпиленное дерево, — сказал своей жене какой-то толстяк. Жена была долговязая и унылая, она протерла свои очки, посмотрела на лежащего и проговорила:

— О господи, да это мужчина!

Станислаус с толстяком дотащили трясуна до пивнушки и уложили там на лавку.

— Сюда-то зачем? — спросила унылая особа. — Ему надо к врачу!

Эпилептик сжатыми кулаками указывал на стойку. Станислаус спросил осьмушку шнапса и влил ему в рот. Голова трясуна перестала дергаться. Вторую осьмушку уже ничего не стоило в него влить. Теперь и руки перестали трястись.

— Может, надо и ноги ему успокоить? — Тут уж и толстяк заказал шнапс. Трясун позволил влить в себя и эту порцию, после чего все его тело успокоилось.

— Да вы его утопили в шнапсе, — запричитала унылая особа. Но трясун вовсе не умер. Он икал и рыгал. Лицо его теперь выражало веселье. Он взял подставку под пивную кружку и метнул ее в хозяина. Стукнувшись о блестящую лысину хозяина, картонка спланировала обратно в руку трясуна.

— Волшебник! — Тут уж затряслась и унылая особа.

Волшебник блаженно крякнул, как младенец, сосущий пальцы на своих ножках, вытащил из кармана колоду карт, велел толстяку вытянуть одну карту, запомнить ее и снова сунуть в колоду. Карты он перетасовал и швырнул колоду в дверь пивнушки. Карты разлетелись по полу как подстреленные голуби, но к двери прилипла одна, та самая, что вытянул и запомнил толстяк.

Из всех углов пивнушки собрались посетители, чтобы посмотреть на волшебника. Толстяк стукнул мясистым кулаком по столу:

— Ужин для волшебника!

Они ели, пили и снова пили. По мановению руки трясуна карты возникали вдруг из стаканов, часы исчезали в жилетных карманах и оказывались на дне пивных кружек, носовой платок унылой особы был сожжен, а потом целым и невредимым вытащен из носа хозяина. Люди с улицы набились в пивную, сдабривая пивом свое любопытство и страх.

Станислаус был пьян не только от приближения весны. Неужто он попал в компанию к Мефистофелю, который одному ученому добывал вино прямо из столешницы? Несмотря на все науки, тоска по тайным силам не совсем еще покинула душу Станислауса.

— Как ты творишь эти чудеса, дружище?

Трясун затащил его в угол за печью:

— Свое самое главное чудо я тебе показал по дороге. Ты этого не понял, где уж это понять такому молодому и глупому козленку: властям нужен суровый, злой народ. А народ хочет быть мягким, хочет быть добрым. Я — за народ. Я помогаю ему быть добрым, я выбиваю сочувствие из окаменевших сердец. Я сею и пожинаю это сочувствие. — Трясун громко запел: — Ла-ла-ла, чудо из чудес! Туу-туу, так гудит завод печали! Мы делаем сочувствие по мерке, сочувствие по мерке, сочувствие побольше, сочувствие поменьше… — Певец сочувствия закрыл глаза и плюхнулся на лавку у печи.

Станислаус протрезвел. Работая руками, словно раздергивая завесу, выбежал он из пивной и побежал наперегонки со своим сочувствием. Значит, этот трясун просто не пожелал сам искать пристанища, он хотел, чтобы его туда отнесли. Станислаус брел сквозь ночь. Но даже под утро он был не совсем уверен, что не выпил на брудершафт с чертом.

И опять весенним вечером он пришел в маленький город. Так вот они, горы, высоко в небо вписанный ландшафт; дороги, окаймленные деревьями, в легкой весенней зелени вели вниз с гор и холмов и сходились у Рыночной площади города в долине. На склонах гор цвел терновник, а из горной речки выплескивались форели, словно хотели взглянуть, кто это там идет по дороге. Все это было для него ново и прекрасно. Небо и сердце его полнились радостью. Его вдруг охватило жгучее желание запеть свою песню и вообще вести себя так, как будто в одном из этих приветливых фахверковых домиков его ждет белая постель.

Вдоль дороги расцвела

Вишня кислая, вишня сладкая…

В гору поднималась телега, возница ткнул его кнутом в бок.

— Тебе хорошо живется, сразу видать!

Город был наводнен приезжими, которые целый год копили деньги, чтобы провести здесь неделю и воскресить в себе радость жизни, которая в больших городах умирает.

В таком городке человека с пустым карманом, вроде Станислауса, не встречают венками из анемон и не забрасывают ландышами. Ни пристанища, ни ночлега для пришлых без гроша в кармане!