Чудодей

— Нет, любовь как маленькая мельница в сердце, Людмила, — возразил Станислаус.

Каждый имел в виду свою безответную любовь. У Станислауса хватало собственных забот. Не мог же он из ночи в ночь согревать Людмилу, и потому он начал запирать свою дверь на крючок.

— Ты не слышал? Я вчера тихонько стучалась к тебе. Мне было так одиноко. Я иногда смотрюсь в зеркало, чтобы увидеть хоть что-то давно знакомое.

— Я слышал стук, Людмила, но я решил, что это ветер.

— Это был не ветер, Станислаус.

Так прошла осень. Так прошла зима и настала новая весна. Станислаус не мог все время сидеть в своей каморке, втискивая мир в рифмы. Он получал чаевые от болтливых хозяек, приходивших в пекарню. Зазря потраченные на книгу о бабочках пятнадцать марок вернулись к нему. Теперь он мог позволить себе купить новый пиджак и белую рубашку с пришитым воротничком. Чаевых не хватило на то, чтобы расстаться с брюками от конфирмационного костюма, но зато у него был теперь новый пиджак. Люди могут и не заметить его слишком коротких брюк, когда увидят его прекрасный клетчатый пиджак и белую, как мука, рубашку. Теперь Марлен может приехать, и он поведет ее в городской лес. Прохожие станут на них оборачиваться. «Это кто там с дочерью пастора идет, молодой священник?» — «Нет, это юный пекарь, поэт и все такое прочее». — «Никогда бы не подумала, у него такой теологический вид, фрау Хойхельман!»

Ни о чем подобном еще и помыслить нельзя было, но в воскресенье Станислаус в своем новом пиджаке, пестрый, как лошадь в яблоках, отправился в церковь.

Пастор заметил соблазнителя своей единственной дочери среди прихожан. Узнав пестрого Станислауса, он пришел в замешательство и стал повторяться: «Это был осел, терпеливое животное, и он вез Господа в Иерусалим. Терпеливое животное, да, итак, осел…»

Станислауса мало интересовала проповедь. Здесь, на этой скамье, в счастливые дни он сиживал рядом с Марлен. Любовь с легким шелестом скользила от нее к нему, от него к ней, волнующий аромат цветущего шиповника — и ее глаза, в которых можно было утонуть.

На скамье перед Станислаусом сидела кухарка пастора. Она тоже без особого напряжения внимала тому, что говорил пастор. Может, она уже прочла эту проповедь, когда вытирала пыль с письменного стола благочестивого хозяина. Ее взгляд, минуя мягкое лицо пастора, чаще касался грубого лица моряка. У моряка на коленях лежала синяя фуражка, и его толстые пальцы то и дело поглаживали медный якорь над козырьком. Моряк с грубым, обветренным лицом явно не принадлежал к людям, для которых Господь Бог единственный якорь в жизни. Бог — и больше ничего в этом мире.

После богослужения Станислаус протиснулся к кухарке.

— Вы ничего не знаете о Марлен? — спросил он шепотом.

— Мне запрещено с вами разговаривать.

Великое уныние пало на лицо Станислауса. Кухарка прониклась сочувствием.

— Я могу вас немного обнадежить… — Кухарка схватила его за рукав. — Она приедет… через две недели… первый раз приедет на каникулы.

Моряк пробивался сквозь толпу прихожан. Он с вызовом взглянул на Станислауса и оттеснил его от кухарки. Станислаус вежливо посторонился. Счастье распирало его.

В доме молодцеватого мастера Клунча в это время царил не столь строгий, как обычно, порядок. Хозяин ходил, опустив глаза долу, и, казалось, пребывал в задумчивости.

— Старик заболел, — сказал ученик Пауль.

— Заболел?

— У него сифилис.

— Тогда, надо надеяться, он скоро сляжет и пропотеет как следует.

— Пропотеть — это ему не поможет. Это болезнь гнилой души. У него душа провоняла. И он всю пекарню этой вонью отравит.

Станислаус испугался. Неужели то несчастье, которого он пожелал мастеру тогда, в укрытии, теперь сбылось? Да, в таком случае оно запоздало, слишком запоздало, поскольку Станислаус был не из тех людей, что долго помнят зло. Он всегда, несмотря на свои думы о Марлен, старался быть добрым ко всем. Таким образом, он, сам того не замечая, сделался любимцем хозяйки. Как-то она пришла из кафе в веселом настроении. И он попался ей навстречу.

— Эй, малыш, ты Вилли?

— Так точно, госпожа хозяйка, я Станислаус.

— А у тебя красивые глаза! — И хозяйка вышла из кухни, оставив после себя аромат тысяч фиалок.

— Теперь она будет тебя соблазнять, — предостерегла его Людмила. — Я слышала, что она совратила восемнадцатилетнего сына одного торговца.

— А мне только шестнадцать с половиной, — отвечал Станислаус.

— Попомни мои слова, она способна совратить и архангела. — Людмила протерла стекла своих очков.

Вечером Станислаус разглядывал свои глаза в карманном зеркальце. Чем плохо иметь красивые глаза? Пусть они будут синими и блестящими — для Марлен.

В другой раз хозяйка заявилась в подвал и, прищурившись, наблюдала, как Станислаус колол дрова.

— Передохни немного и поговори со мной, Станислаус. — Хозяйка вытащила полплитки шоколада из кармана белого халата, в котором она торговала в лавке. Станислаус покраснел и сунул шоколад за нагрудник фартука. Выходит, совращение уже началось?