Чудодей

Молчание. Щебет синиц. Кряканье дикой утки. Сквозь зеленую пленку «водяной заразы» на них уставились золотисто-желтые глаза лягушки. По поверхности журчащего ручья скользили лонзики. Марлен вздохнула. Станислаус искоса смотрел на нее. Она была еще изящнее и бледнее, чем обычно. Тут уж и он вздохнул. На тыльную сторону его ладони сели комары. В брюшках у них уже просвечивала высосанная кровь. Марлен согнала с его руки кровожадных насекомых. Он великодушно покачал головой:

— Оставьте их.

— Вы такой сильный?

Станислаус вытащил из брючного шва булавку и вогнал ее себе в предплечье. Над кожей осталась только булавочная головка, как блестящая капелька пота.

— Зачем вы это делаете? — Лицо ее исказилось, словно и ей было больно.

— Есть люди, у которых нет рубашек по моде, но зато у них есть силы куда более ценные, чем все рубашки мира.

Станислаус медленно вытаскивал булавку из предплечья. И с удовольствием констатировал, что ни одна капелька крови не выступила из места укола. Его упражнения по гипнотической книжке принесли новые плоды.

— Простите меня за эту рубашку. Тысячу раз простите! Я такая злючка. — Марлен нежно коснулась руки Станислауса. Обнаружив красную точечку на месте укола, она прижалась к ней губами, двумя лепестками мака. Станислауса бросило в дрожь. — Вы человек, достойный любви, вы сидите тут и не знаете даже, какой я могу быть злой, — жалобно лепетала Марлен. — Мой папа говорит: «Марлен, почему ты в последнее время все надеваешь светлое платье с таким большим вырезом, когда сидишь возле кафедры? Будь добра, надень темное, закрытое платье. Ты дочь пастора!» Так говорит мой папа, а во мне вскипает злоба. Она переполняет мое сердце. «Хорошо, — говорю я отцу, — тебя раздражает мое светлое платье, а меня раздражает, когда ты надеваешь рясу прямо на ночную сорочку. Ты, конечно, тогда проспал. А я все время сидела и ничего не воспринимала из твоей проповеди, потому что думала только о том, что у тебя под рясой ночная сорочка». Вот видите, как я обидела своего папу. Я тогда целый день просила у него прощения. Он простил меня. Вот я какая. Я молю Бога, чтобы он не оставил меня. Но он меня не слышит. Вот он допустил, чтобы я обидела вас. Злость разрастается во мне.

Станислаус опустил камышинку в бегущие воды ручья.

— Пути человека окутаны тьмой. Может, у него, как и у Бога, нет времени все дни напролет заботиться о мелочах. Он должен философствовать и еще внимательно следить, чтобы звезды не столкнулись одна с другой. Может, ему надлежит следить, чтобы мы сами мучились от своих грехов и тем помогали бы ему. В конце концов, он дал нам руки и ноги. Идите, мол, действуйте! Сами убирайте нечистоты грехов ваших!

Дальше Станислаус в своих великолепных рассуждениях о Боге и его устройстве мира не пошел. Ему зажали рот, но не Бог, а Марлен. Своими губами-пушинками. Станислауса овеял запах цветущего шиповника, и он ничего не имел против. Он обнаружил, что грехи можно исправить не только руками и ногами. И он воспользовался возможностью загладить свою резкость с нежной Марлен. Он не дал ее губам легко, как бабочка, упорхнуть от его губ.

Когда они поднялись, уже смеркалось. Марлен начала мерзнуть.

— Ты-ы! — сказала она, и ее маленькие зубки застучали. — Собственно говоря, я только хотела помочь Господу прогнать мою злость.

— По-моему, с ней покончено, — сказал Станислаус, пристально глядя на воду.

Согревая друг друга, они двинулись к опушке леса. Марлен совсем притихла. Желая ее подбодрить, Станислаус сказал:

— Грех искуплен. И твой, и мой. — Он был рад услышать свой голос неизменным в этом сумеречном лесу.

— Искуплен, да, но совершен новый, великий грех. Один грех порождает другой. Мы теперь навеки прокляты, — дрожа проговорила Марлен.

— Что ты говоришь, Марлен?

— Ребенок. У нас будет ребенок. Я должна буду всему свету лгать, что нет у меня никакого ребенка, но потом он появится, и всему свету откроется моя ложь.

— Что, какой ребенок?

— Мы же целовались, мы любим друг друга. Когда люди любят друг друга и целуются, всегда появляется ребенок. Я это знаю, у нас были две кухарки. Мы нанимали сверхнабожных женщин, но, когда на них снисходила любовь, они становились пропащими. Моя мама увольняла их.

Об этом Станислаус, разумеется, не подумал. А что, это будет очень даже приятно, когда в один прекрасный день Марлен появится в пекарне с ребенком на руках: он как раз будет взбивать сливки, и ребенку захочется их полизать.

— Тебя твоя мама не уволит, у тебя же нет договора об отдаче в учение, как у меня, — сказал он.

— Но мой отец не станет крестить ребенка. Он же будет ему дедом. Я никогда не слыхала, чтобы дед крестил своих внуков.

Они опять шли молча, от холода стуча зубами.

— Это еще не факт, что у тебя будет ребенок, — сказал Станислаус перед входом в город.

— Нет? — Марлен провела руками по своему животу. Она не сразу поверила этому утешению.

Станислаус вынужден был призвать на помощь все свое знание жизни:

— Дети бывают, по-моему, только если целуются в постели и нагишом.

— Ты уверен?