Чудодей

Представители искусства малых форм, выбираясь из кулис, демонстрировали все, на что были способны. Пауле Пальм, бывший редактор литературного отдела в «Фоссише цайтунг», выступил в роли конферансье.

Не презираю я эстрады, нет!

Прочь занавес! Да будет свет!

Бывший владелец тира Карл Кнефель под барабанную дробь проглотил три «горелки Гинденбурга», поднес к большому рту тряпку и под звуки трубы изрыгал в небо над сценой длинные языки пламени. Его увела со сцены в танце баядера по имени Альберт Майер II, по гражданской профессии дамский парикмахер, специалист по стрижке «под мальчика». О эти дикие звуки тамбурина! О эти блестящие от ружейного масла глаза и звон старых алюминиевых монет достоинством в пятьдесят пфеннигов на голом животе!

У входных дверей стали скапливаться приглашенные дамы. То и дело кто-то из солдат и унтер-офицеров вскакивал со своего места, подводил даму, уступая ей свой стул, а сам подпирал стенку. Госпожа пивоварша Беетц перестала смотреть на сцену. Она разглядывала входящих дам. И возмущенно качала головой:

— Ну и вырезы!

Во время антракта все изрядно выпили. Господа офицеры то и дело возвращались к своим столикам в соседнем зале, пили шампанское и поздравляли друг друга с блестяще удавшимся батальонным праздником. Рядовые получали свою порцию — на двоих три бутылки дешевого вина. Баядера — Майер II, все еще в наряде, — ко всеобщему восторгу, уселась на колени капитана медицинской службы Шерфа.

Вейсблатт ждал возле двери. Тонкой белой рукой он бережно прикрывал правый карман кителя. В кармане лежало несколько уже привядших роз для его Элен.

Роллинга откомандировали в офицерский зал вместо кельнера. Адъютант командира, увидав заплату на кителе, тут же отправил его к Маршнеру. Маршнеру пришлось идти в город, на вещевой склад, за белым кителем для Роллинга. Назад он вернулся, пылая яростью, и швырнул Роллингу китель:

— Я тебя при случае удавлю!

— Каждый делает что может, — отвечал Роллинг.

Станислаус, немного дрожа от волнения, стоял за кулисами и ждал выхода. Офицеры занимали свои места — уже немного на взводе. И рядовые уже не сидели плечом к плечу, с прямыми спинами, теперь они сидели развалясь и переговаривались с сидящими рядом дамами.

Пауле Пальм объявил номер Станислауса прозой. Он не нашел рифмы к «гипнозу». Станислаус был назван много странствовавшим магом, обладающим тайными силами. Много странствовавший Станислаус вышел на сцену как утопающий, над головой которого вот-вот сомкнутся воды. Он был в своей форме рядового, а на голове у него был накручен тюрбан из простыни. Тюрбан был слишком велик и держался только на оттопыренных ушах Станислауса. Много странствовавший маг был бледнее всех пекарей и мало походил на того таинственного человека с обложки гипнотической книжонки, некогда принадлежавшей Станислаусу. Он стоял неподвижно и глотал слюну, кадык так и ходил над воротничком кителя. Он чувствовал, что зал вот-вот разразится хохотом. Никто не засмеялся. Супруга ротмистра-пивовара Беетца сидела, закрыв лицо руками, и шептала:

— У него глаза как у того факира, которого мы видели в октябре в Мюнхене, на народном празднике, он еще крокодила усыпил, а одну бабенку заставил повиснуть в воздухе.

Ротмистр Беетц протер свое пенсне, впервые взглянул на своего рядового Бюднера, второго повара роты, и сказал:

— Похоже, твоя правда, Резерль.

Станислаус очень тихо проговорил:

— Я прошу нескольких человек выйти на сцену.

Вышли семнадцать добровольцев, среди них Хартшлаг и Крафтчек. Богдана не было. Он в последний момент вспомнил свое правило: на военной службе нигде и никогда не высовываться.

Станислаус забыл о людях, сидящих в зале и не спускающих с него глаз. Он опять был любопытным учеником пекаря Станислаусом Бюднером, который стремился играючи заглянуть в души других людей. Он весь пылал и вдруг сорвал с себя тюрбан из простыни и запихал его в карман брюк.

Крафтчек в гипнотическом сне отправился в Верхнюю Силезию, смачно целовал свою Лизбет, продавал в лавчонке военное мыло и ругался:

— Еще год войны — и мелким торговцам в Германии капут.

Станислаус заставил Крафтчека проснуться прежде, чем тот уж очень разболтается о войне и ее перспективах.