Чудодей

Станислаус стоял в конце улицы, и все-таки он был не просто зевакой, ведь на нем была серая немецкая форма, и он чувствовал на себе сверлящие, презрительные взгляды. Он отошел за дерево. В самом хвосте людской тучи он заметил ту самую парочку с берега Сены. Будьте добры друг к другу! — так, что же это такое? Позади парочки с примкнутым к винтовке штыком шел бывший сторож железнодорожного переезда Август Богдан из Гурова, что под Фетшау. Станислаус шагнул на мостовую:

— Богдан!

Богдан схватил юного француза за воротник и остановился. Парочке тоже пришлось остановиться. Станислаус побледнел. Он говорил тихо и проникновенно, как когда-то, когда испытывал свои потайные силы:

— Ты берешь на себя такую ответственность, Богдан?

Богдан сунул штык себе в сапог и почесал ногу:

— Никакой ответственности я не беру на себя, вот что я тебе скажу. Мы должны были накрыть преступников в кинотеатре. Нас предупредили, что там, в кино, как это говорят, зачинщики беспорядков.

Станислаус задрожал.

— Зачинщики беспорядков? Но эти двое ни при чем. Я их видел у реки. Они там обнимались.

Влюбленные вслушивались в разговор, пытаясь понять. Богдан поднял винтовку и острием штыка потрогал тонкую шелковую блузку девушки.

— Да она с тобой ни за что не пойдет, вот что я тебе скажу. Она от него не отлипнет. Так что ж я могу? Да если бы даже она хотела пойти с тобой! Служба есть служба.

Тут вернулся фельдфебель и напустился на Станислауса, размахивая руками:

— Где твое оружие, сукин сын?

Фельдфебель как овчарка помчался опять вперед. Станислаус вспыхнул от ярости: сукин сын? Разве он не человек? Сколько можно сносить оскорбления от фельдфебелей? Голова колонны несчастных свернула за угол. Богдан вскинул винтовку на плечо и уже хотел идти дальше.

— Сейчас ты дашь им уйти, — сказал Станислаус, хватая Богдана за плечо.

Богдан застыл на ходу.

— Ты дашь им уйти, иначе будешь проклят до конца дней своих!

Суеверный Богдан увидел безумные глаза Станислауса, отшатнулся и опять застыл на месте. Станислаус подошел к влюбленным, раскинул руки и робко подтолкнул их:

— Fuyez! Бегите!

Влюбленные переглянулись.

— Fuyez!

Они бросились бежать. Под спасительной сенью деревьев они взялись за руки, люди, глазевшие на тротуаре, заслонили их. Они скрылись. Крики из толпы, сперва робко, потом громче:

— Браво, э-эй, браво!

Станислаус подтолкнул Богдана. Богдан испуганно вздрогнул, словно очнулся от глубокого сна.

— Ты меня заколдовал! Ты меня заклял! — вопил он.

Станислаус тянул его за собой. Они смешались с толпой на тротуаре.

14

Станислаус ищет новые цели жизни, сомневается в полноценности философов, и его сталкивают в бездну эстрадного искусства.

Утренней мглой повеяло от Сены. Деревья встряхнулись ото сна. Жители необычайного города вновь приступали к тому, что им надлежало делать в их положении во время этой окаянной войны. Они поддерживали свой собственный ход вещей, обменивались понимающими взглядами, делали намеки, любили и страдали. Все это на поверхности выглядело великим ожиданием, но в глубине его зашевелилось и ожило подполье: группу молодежи ночью увезли из Парижа в вагоне для скота; не так уж много людей, чтобы заметить их отсутствие в ежедневной картине города, но ведь это были люди. То тут, то там недосчитывались кого-то во время важных совещаний где-нибудь в укрытии.

В казарме той роты, что перестала быть кавалерийской, той роты, в которой уже никто толком не знал, что она такое и на что годится, раздался свисток дежурного унтер-офицера. Подъем! Трель свистка взрезала самые разные сны: дурные и приятные, о женщинах, о товарах, сны, дикие от вина, сны, пропитанные слезами, сны о победах и гирляндах из дубовых листьев.

Второй повар роты в это время уже возился на кухне. Утренний кофе был готов. Единственный человек, явившийся с котелком за этим истинно немецким ячменным пойлом, был Отто Роллинг из бывшей комнаты номер восемнадцать. Крылья его носа подрагивали от легкой насмешки.

— Ты, как я слышал, заколдовал Богдана.

Станислаус обомлел.

— Он говорил об этом?

— Я ему запретил болтать. Ты его загипнотизировал, да?

Станислаус в смущении мешал черное пойло черпаком.

— Я дал ему двадцать марок, чтобы он помалкивал.

Роллинг отобрал у Станислауса черпак и заставил его поднять глаза.

— Тебе так дороги эти два француза?

— Они просто влюбленные и целовались. Они никакого преступления не совершили.

Роллинг посерьезнел.

— А если бы совершили?

Станислаус подложил угля в плиту. Когда он опять выпрямился, Роллинг стоял все там же.

— А?

Станислаус закрыл заслонку.

— Фельдфебель назвал меня сукиным сыном. Ненавижу фельдфебелей. Они мою девушку испортили. И меня мучили и мучают…

Роллинг поднял руку. Поднес котелок к губам, сделал вид, что пьет, и сказал в алюминиевую посудину:

— Каждый делает что может, но надо думать, что делаешь. Твоя ненависть недостаточно обширна!

Он сделал два-три булькающих глотка, отер с губ темную жижу, крякнул и ушел.