Чудодей

Смерть французской девушки Элен повергла его в лихорадочное состояние, как год назад в Польше смерть его товарища Али Иогансона. По дороге в эти дремучие леса Станислаус пытался сочинить что-нибудь об этой девушке, которая чем дальше, тем все больше становилась для него святой — возродившейся Орлеанской девой. В короткие промежутки он писал и писал, зачеркивал, снова писал, снова зачеркивал и рвал в клочья исписанные листки. Вначале он только печалился о себе, о своей необразованности, но потом разозлился и в конце концов начал презирать себя: он слишком мало учился. Он ничего не знает о тех вещах, которые заставляют людей жертвовать жизнью. Хотели эти люди быть угодными богу? Быть угодными людям? Может быть, они дали торжественную клятву любимому? Много вопросов — и никакого ответа. В лихорадочных сновидениях ему чудились слова Густава Гернгута: «Ты не читал настоящих книг».

Но все-таки слышны чьи-то шаги. Он прижался ухом к земле, точно мальчишка, который хочет определить, откуда приближаются ребята, с которыми он играет в разбойники. Кто-то шел сквозь эту тишину, сквозь безмолвие божьего органа. Враг? Имелось твердое приказание: «Солдатам дивизиона разрешается выходить за пределы лагеря только с оружием и группами». Станислаус никогда не вникал в этот приказ и всегда оставлял свою винтовку в лагере. Зачем ему винтовка здесь, среди лесной тишины? Не стрелять же лесных мышей, вставших на задние лапки и с любопытством смотревших на него? Конечно, были камрады, которые согласно приказу выходили группами и, напуганные долгими часами тишины, стреляли в воздух, чтобы услышать хоть от самих себя какие-то звуки. Они стреляли по заброшенности, которая грозила подавить их, вели войну с тишиной, которая собиралась поглотить их.

Бом, бом, бом, бом, бом!

Человеческие ли это шаги или это бог встал от органа, направляясь на покой? Кто знает, каков он, этот бог — четвероногий или восьминогий?

Покачнулась сосновая ветка. Что-то зашуршало. Станислаус услышал шепоток. Его сердце усиленно забилось. Может быть, на него уже наведено дуло чьей-то винтовки? Неужели наступили последние минуты его жизни? Что делать? Кричать? Умолять? Молиться? Он еще глубже зарылся в вереск, на него пахнуло горьковато-медвяным запахом, ладони ощутили тепло прогретого солнцем песка. Так ли уж дорога ему жизнь? Разве не бывало, что ему хотелось попросту расстаться с нею, как с износившейся одеждой? Можно ли найти на земле лучшее место для смерти и тления, чем это цветущее заброшенное место у полюса? Если в стволе для него уготована пуля, то пусть это случится теперь, именно теперь. В это мгновение Станислаус согласен на все, а через секунду все может измениться. Жажда жизни настолько не поддается воздействию рассудка, что в любую минуту, прежде чем успеешь заметить, она может снова властно овладеть твоим сердцем, подчинить себе тело.

Выстрела не последовало. Смерть была в хорошем настроении. И она, видимо, слушала игру бога на органе, улыбалась и пренебрегла возможностью такой легкой добычи.

Бом, бом! Шаги как будто удаляются. Почудилось, что кто-то сказал «нет». Ясно, по-немецки сказанное «нет». Станислаус высунул голову из зарослей, он хотел по крайней мере взглянуть, кто угрожал ему на краю его жизни, кто оторвал его от мысли о смерти.

Если его не обманывали глаза, то это вышагивал доктор Шерф. Он нес свой карабин, как охотник за перепелами, вытянув левую руку по стволу винтовки. Рядом с ним плелся молодой лейтенант Цертлинг. Он тоже небрежно нес свою винтовку. Лейтенант щекотал нос врача желтым цветком вереска. Доктор Шерф поглаживал свою бородку, а потом вдруг бросился на молодого лейтенанта и обхватил его бедра. Врач и лейтенант посмотрели друг другу в глаза. Так, обнявшись, они прошли несколько шагов вперед. У березовой рощицы они остановились и поцеловались — у каждого была винтовка за плечами. Всякий раз, когда вояки сливались в поцелуе, дула их винтовок соприкасались. Станислаус кинулся бежать со всех ног. Ему казалось, он тащит тяжелый груз, груз отвращения.

18 Станислаус сомневается в своем призвании поэта и вступает в корпорацию неудачников.

Ротмистр Бетц, натягивая сапоги, уже с утра раскричался:

— Сидел ли мир что-нибудь подобное? Не война, а дерьмо!

Шум леса поглотил взрывы ярости сумасшедшего пивовара, и эхо возвратило лишь последнее слово — дерьмо.

Бетц запустил сапогом в своего денщика. Ночью полевые мыши, эти бесхвостые, похожие на хомяков желтые лемминги, пищали и возились под спальным мешком ротмистра. Ночью? Даже ночи здесь нет! В этом проклятом краю, неподалеку от полюса, не было и намека на настоящую баварскую ночь.

Бетц пошел в кузницу, прикрикнул там на людей:

— Давайте, давайте, начинайте работу! Мне нужна кровать, железная, с пружинами, чтобы на ней можно было спать!

Из кузницы Бетц отправился в сарай с вьючными лошадьми. Там перед входом сидел Роллинг и варил на костре щуку.

— Эй вы, лодыри! — закричал Бетц еще издалека.