Чудодей

3 Станислаус встречает настоящего товарища, но не узнает его. Его любовь умирает у казарменной ограды, а возлюбленную уводит звенящий шпорами осел.

Наступил воскресный вечер. Дул резкий ветер. Листья клена трепыхались на черном щебне казарменного двора. Достаточно работы для любителей плевать, таких, как Роллинг и ему подобные. Внутри казармы пахло красной капустой, тушенной на сале. По лестницам и коридорам перекатывался стук сапог. Увольнения…

Белобрысый Али Иогансон запихивал себе в рот тушеную капусту пальцами. Перед ним стояли четыре опустошенных котелка.

— Вот красной капусты я раньше никогда не ел, никогда. А теперь вот жру красную капусту!

Новобранец Станислаус Бюднер лежал на нарах. Он прислушивался к пению ветра за окном. Он услышал гудок паровоза и встрепенулся. Хлопнула дверь. Иогансон вышел. Все ушли. Он остался один. Теперь он мог беспрепятственно выть и проклинать свою жизнь.

За койками скрипнул шкаф. Перед ним стоял Роллинг. Он растянул свою пилотку и надел ее поперек лысого черепа. Он всегда норовил носить ее именно так. «Каждый делает то, что может». Роллинг вытянулся перед койкой Станислауса и щелкнул каблуками.

— Старший плеватель Роллинг, именуемый Роликом, готов к отправке для встречи невесты новобранца Бюднера.

Станислаус хотел обнять Роллинга, но тот вытянулся и щелкнул каблуками.

— Рад стараться, сколько передадите невесте поцелуев авансом?

— Сумасшедший черт!

Роллинг ушел, вскидывая ноги, как на параде. Его шаги отзвучали в коридоре.

Станислаус стоял перед зеркалом и примерял пилотку, сдвигая ее то вправо, то влево. Потом стянул сапоги и начистил их. Потом отстирал все пятна на гимнастерке в настое ячменного кофе. Теперь он мог предстать перед любым унтер-офицером.

На улице перед казармой разгуливали по-воскресному нарядные люди. Девушки в пестрых пальто приветливо махали часовым. Женщины катили коляски с младенцами. Промаршировала колонна коричневорубашечников со знаменем, на котором раскорячился паучий крест. Матери останавливали коляски и, поднимая вытянутые руки, приветствовали это знамя. Мужчины в цилиндрах и с воскресными галстуками вытягивались по-солдатски и отдавали честь этому знамени. Молодые девушки, словно удлиняясь, протягивали навстречу этому знамени пестрые рукава своих пальто. Какой-то инвалид поднял костыль и едва не упал — он приветствовал знамя своей третьей ногой. Внимание, внимание, здесь приветствуют кусок цветной ткани, болтающейся на палке!

Станислаус тоже приветствовал ткань и палку. Он отступил на шаг от ограды, потому что проволочная сетка мешала ему вытянуть руку. Его пальцы прикоснулись к холодной проволоке.

Между стволами кленов, которые росли перед последними домами города, мелькнуло темно-красное пятно. Да, да, это Лилиан с маленьким зонтиком под мышкой. Она шла, осторожно переступая, и желтые кленовые листья шуршали под ее замшевыми туфлями.

Они стояли друг против друга. Проволочная сетка была слишком густой — нельзя было протянуть сквозь нее руки, и она поднималась слишком высоко, чтобы протянуть их поверх нее. Станислаус просунул указательный палец в ячейку проволочной сетки. Но Лилиан не замечала этого призывного белого пальца. Ее руки прижимали зонтик и сумку, ее ладони грелись в карманах пальто.

— Мой друг Роллинг сразу узнал тебя?

— Он снял шапку и поклонился.

— Он чудесный человек.

— Какой-то унтер-офицер заметил его поклон и задержал его, — сказала Лилиан и перебросила через забор маленький пирожок. — Привет от мамаши Пешель. — Через забор перелетела пачка табака. — Привет от папаши Пешеля.

— И это все?

Да, это было все. Лилиан разглядывала свой зонтик так, словно видела его впервые. Станислаус ковырял цементный цоколь забора. Ему казалось неуместным и недопустимым для него, неполноценного человека и недовершенного солдата, спрашивать, любит ли она его еще. Лицо Лилиан побледнело в сумраке конторы. Кое-где уже виднелись первые морщинки.

— Ни одного листка на деревьях, — сказала она. И добавила: — Скоро уже зима.

Станислаус молча кивнул. Он стоял униженный до последней степени, он был ниже камней, валявшихся на дороге. Его человеческое достоинство было растоптано солдатскими сапогами. За что? О Станислаус, Станислаус, небо над солдатом пасмурно всегда!

Вахмистр Дуфте проснулся позже по случаю воскресенья. Его денщик все приготовил ему. Наглаженный и начищенный, уходя, он еще опрыскал парадный мундир пахучим одеколоном. Даже серебряному прусскому орлу попало на крылья несколько капель ароматной жидкости. Вахмистр Дуфте шел показать себя воскресному городу. Можете положиться на нашу могучую армию.