Чудодей

Вайсблат засунул руки в карманы холщовых рабочих штанов. Он хотел выглядеть лихим парнем. Но он не выглядел. Его рукам с тонкими пальцами было страшно и темных карманах. Правая выскользнула, как испуганный белый шпиц из мрачного мешка. Она рыскала по карманам куртки.

— Письмо. У меня было письмо для тебя, — говорил он. Однако его рука не находила письма.

— Забывчивость! Все забываю. Когда-нибудь погибну из-за этого. — И вот он уже совершенно забыл о письме. Его зубы улыбались. Он пустился философствовать. Он спрашивал:

— Что такое голова? Шар, покрытый волосами и насаженный на шею. Этот шар излучает в тебя воспоминания, только воспоминания. И эти воспоминания в общем неприятны… как песок в сапоге. — Он повернулся почти что строго по уставу, потому что в это время вошел санитар, и, выбрасывая ноги, парадным шагом отправился за позабытым письмом.

Это письмо было от Лилиан. Оно оказалось самым целебным снадобьем для Станислауса. Нет, Лилиан не стала начальницей у девушек. Это занятие для более строгих дам, писала она. И она собирается скоро приехать, чтобы поглядеть, как выглядит Станислаус в мундире. Ее интересовало, носит ли он шпоры и палаш. Станислаус улыбнулся, высунул ногу из-под одеяла и посмотрел на длинные ногти. Отличные шпоры.

Итак, приедет Лилиан. Человек из родного дома. Родного ли? Во всяком случае, человек, которого он знает. Человек, которого он любит. Любит ли? Во всяком случае, она человек.

Роллинг принес газету. Станислаус, не глядя, сунул ее под подушку.

— Принеси мне чернил и бумаги, Ролик.

— Лучше не пиши сейчас невесте, горькое получится письмо.

— Будет очень сладкое письмо, Ролик. Скоро ты с ней познакомишься.

— Ты что же, хочешь, чтобы она увидела раздавленного мышонка? — Роллинг вытянул из-под подушки газету. — Вы, болваны, не читаете этого. А тут уже в заголовках чуется гроза. Они будут воевать.

— Не забудь чернила, — сказал Станислаус.

У Роллинга покраснел шрам.

— Ты лучше напиши невесте, что ей пора бы заказывать траур. Скоро будет нелегко доставать черные ткани.

Он снова сунул газету под подушку и укатился.

Чернила и бумагу принес Иогансон, долговязый, белобрысый фрисландец, главный обжора отделения. Он съедал все, что попадалось под руку.

— Вот. Ролик получил внеочередной наряд. Собирает окурки на казарменном дворе. Вот. А это твое повидло. Эх, разве стал бы я раньше есть повидло! Колбасу, ветчину, десяток-другой яиц между делом, но не повидло же…

Станислаус встревожился.

— Что случилось? Ролик с кем-нибудь сцепился?

— Да нет! Просто плюнул. А тут с другой стороны шел ефрейтор, случайно шел и заметил. А знаешь, я, пожалуй, съем твое повидло. Знаешь, как я его люблю.

Станислаус протянул Иогансону банку с повидлом. Долговязый засунул в нее язык и, не присаживаясь, вылизал всю банку дочиста.

Станислаус писал послание Лилиан. В нем шумели, шептали и пели ласковые слова. «Мы будем вдвоем бродить по осенним аллеям. Листья будут осыпаться, но солнце будет светить — и над нами и внутри нас…»

Санитар заглянул ему через плечо.

— Ты здесь целую канцелярию устроил. А ну, выметайся!

Но, сидя в сорочке и босиком на жесткой табуретке, Станислаус продолжал выписывать черными чернилами алые слова любви. В нем еще жили остатки души поэта.

Из санчасти он отправился в карцер. Валяясь на койке, он не мог искупить своей вины — невыполнения приказа. Трое суток темного карцера на хлебе и воде. Он расхаживал по камере и жужжал себе под нос. Здесь, в самом мрачном закутке казармы, ему светило его собственное солнце. Лилиан — его солнце. Он уже становился настоящим твердым мужчиной. Да, это он, Станислаус Бюднер, — человек, который научился терпеть и повиноваться. Да, это Станислаус Бюднер, катанный между жерновами унтер-офицерской мельницы… Да, это он, Станислаус Бюднер, — человек упрямой кремневой породы.

Во дворе казармы осыпались листья кленов, словно золотые капли падали с деревьев. Однажды утром они заблестели от ранних заморозков. Роллинг не видел этих поэтических чудес. Для него они были поганой листвой, мокрой и скользкой. И эту поганую листву приходится подбирать за то, что сплюнул в присутствии ефрейтора. И чего не наделает один плевок! «Мир еще до конца не доделан». Роллинг собирал листву кленов и у той стены, за которой, как он знал, томился Станислаус. Он простучал ему камнем привет: «Каждый делает, что может».

Станислаус не понял стука. Он впервые в жизни был в тюрьме, если не считать незримых стен одиночества. Он расхаживал взад и вперед по камере и декламировал про себя все стихи, которые сочинил раньше, — Косноязычие, ребячье самодовольство. — Он сам себя похлопал по плечу и сел на нары. Что бы придумать еще? Он стал вспоминать все поцелуи, которые ему доставались, и журил или хвалил тех, кто целовал его. Самую высокую оценку получила Лилиан. Благоухание ее поцелуев было еще свежо в его памяти.

Так и прошли дни карцера. Станислаус доложил о своем возвращении вахмистру Дуфте.

— Итак, вы уже осознали, кто вы такой?

— Так точно, господин вахмистр.

— Так кто же вы?

Запоздалая навозная муха, жужжа, билась об оконное стекло.