Чудодей

— Г....ки! Мы г....ки! — Он был противен самому себе. Но после этого ему позволили вернуться к своему коню.

— Г....к Бюднер, явиться ко мне после обеда!

Жеребец Станислауса наскакивал на кобылу. В манеже завертелся клубок конских тел. Вахмистр Дуфте хлестал куда попало. И Станислаусу, когда он помогал разгонять лошадей, досталось несколько ударов его бича.

После обеда Станислаус пришел в канцелярию эскадрона. Дуфте прогнал его.

— Вернуться через пять минут в полном походном!

Товарищи отставили свои котелки и помогали Станислаусу укладывать ранец, скатывать одеяло, плащ-палатку, надели на него стальной шлем.

— Лучше бы уж ты сказал, что он хотел, — хныкал Вайсблат.

Станислаус заметил, что рядом с его котелком лежит конверт — письмо от Лилиан.

— Назвать себя г....ком — ну нет!

— Г....ком ты был, когда сюда напросился, — сказал Роллинг, которого с первых же дней все прозвали Роликом. Шрам на его лбу набух и покраснел. Он так яростно дернул ремень, стягивавший одеяло Станислауса, что оторвалась пряжка. Станислаус схватил винтовку и побежал.

— Выполняй все, что прикажут, но не спеши, — крикнул Роллинг ему вдогонку.

Но добрые советы Роллинга растаяли, как мороженое на палящем солнце. Станислаус лежал на щебне казарменного двора. Его ладони были окровавлены, штаны на коленях изорваны. Пот струился за ворот. Три унтер-офицера сменяли друг друга, стараясь выбить из него строптивость.

Уже через полчаса Станислаусу казалось, что он больше не может подняться. Тогда пришел сам Дуфте. Он пригрозил ему расстрелом по законам военного времени. Расстрел? По законам военного времени? Станислаусу приходилось читать об этом. В нем открылись источники новых сил. Он уже не чувствовал боли. Его мышцы одеревенели. Он двигался, как лунатик. Унтер-офицеры расхаживали вокруг него, изумленно таращась, словно это было спортивное состязание. На сколько еще хватит этого болвана новобранца? Такое обращение с новобранцами они, так же как казарменные лекари, называли «облучением». Станислаус падал, поднимался, снова падал, поднимался, падал опять… Временами у него возникала мысль: плоть и воля едины, воля иссякнет, когда окончательно обессилеет плоть. Думая об этом, он несколько дольше оставался лежать.

— Изучаем земную поверхность, вот она геология, — торжествовал Дуфте. Доставляло ли ему удовольствие видеть, как Станислаус, словно червь, извивается у его ног? Отнюдь нет. Он приказал набить ранец Станислауса кирпичами. Станислаус согнулся. А Дуфте, казалось, вырастал.

— Теперь уж ты скажешь, что ты г....к. Итак, кто ты?

Молчание. Станислаус гнулся все ниже под грузом кирпичей. Он червяк, которому предстоит быть раздавленным.

За десять минут до сигнала на мертвый час Станислаус уже лежал неподвижный, придавленный ранцем с кирпичами. Теперь его уже не могли поднять даже угрозы расстрела. Дуфте стоял над ним, как уродливый идол, вздымающийся к казарменным небесам.

— Я так и знал, что г....к.

Вайсблат и его товарищи унесли потерявшего сознание, измученного Станислауса Бюднера в санчасть.

— А не лучше ли, если бы он все-таки сказал? — сетовал Вайсблат.

Роллинг огляделся. Его ответ был как удар ножа:

— Нет!

На черной табличке над койкой Станислауса было написано мелом: «Г....к Станислаус Бюднер». Так приказал вахмистр. Полковой врач делал вид, что не замечает необычной надписи. Почему бы Дуфте и не пошутить? Ведь это он время от времени помогал развлекаться полковому врачу. Тот во внеслужебные часы приводил своих дам в манеж и, вопреки всем запрещениям, обучал их там верховой езде. А Дуфте обеспечивал им смирных лошадей и отряжал солдат обслуживать манеж.

Станислаус бредил, в его кошмарах мешки с мукой перемешивались с конскими крупами. Пекарь Клунтш подходил к его постели, весь усыпанный цветами.

— Ты опять отметил мне край мишени…

Лилиан измеряла циркулем его бедро и говорила:

— Вот он, иудейский круг, в нем сорок пять граммов.

Какой-то человек с красным толстым носом протягивал Станислаусу пакет:

— Слишком легок, слишком легок, молодой человек. Стихи берем не менее тридцати кило. — Этот человек превращался в отца Марлен — в пастора. Из его рта сочились слова, сладкие, как сироп, сладкие слова:

— Смирение — главное, смирение!

2 Станислаус выдерживает все истязания и за это попадает в карцер, озаряет тьму карцера огоньком любви и надеется на сочувствие прусского ротмистра.

Станислаус пробивался сквозь дебри бреда, страдал от жажды и телесной боли, погружался в мутную воду глубокого сна и снова был выплеснут на берег жизни.

Санитар стряхнул термометр.

— Итак, тебя уже объездили? Значит, теперь ты настоящий солдат.

В обед пришел Вайсблат. Его верхняя губа не закрывала длинных передних зубов, и казалось, что он постоянно улыбается. А когда Вайсблат действительно смеялся, то это был смех первого ученика, получившего двойку по поведению.