Чудодей

С того дня Густав каждую неделю обнаруживал какое-то место на одежде Станислауса, которое надо или заштопать, или залатать, и наконец добился, чтобы Станислаус написал своей сестре Эльзбет:

— Ты не смеешь бросать ее одну! Если твой зять был добряк, значит, они его уже забрали. Они всех добряков упрятали за колючую проволоку. Они не желают, чтобы люди поняли их окаянное Евангелие.

37 Станислаус стоит на голове от радости, теряет своего второго отца, страдает от одиночества и решает учиться, чтобы стать канд. поэт. наук.

Пришел ответ от Эльзбет. Ей жилось трудно, но она не пала духом. Рейнгольд уехал. Государство оплатило это путешествие. Долгое путешествие! Там, в доме отдыха, ему хорошо! Перед словом «хорошо» что-то было замазано черной тушью.

— Здесь стояло «не», это и ежу понятно, — сказал Густав. — Секреты они вычеркивают, собаки… уже не будут разгуливать с обрубленными хвостами, слыхал? Фюрер очень человечен с собаками. Пошли своей сестре денег… Скажем, от имени Матеуса Мюллера, это фирма, выпускающая шампанское.

Станислаус послал Эльзбет деньги. Его жизнь обрела хоть какой-то смысл. Пришло письмо от племянниц Станислауса. Они благодарили за чудесные почтовые марки! Такие чудесные марки! Им как раз их очень не хватало!

«Матеус Мюллер» встал на голову на мешках с мукой. Впервые с тех пор, как он ушел из дому, у него была такая огромная радость, не связанная с любовью к девушке. Хозяин смотрел на подмастерья, стоявшего на голове. Станислаус свалился с мешка, лицо у него было красное и вымазанное мукой. Перед ним стоял хозяин в сапогах и в желтой форме. Глаза его сверкали и бегали, плечи дергались, словно втискиваясь в новую оболочку.

— Мне бы надо с тобой поговорить. — Мастер пытался просунуть под ремень большие пальцы рук. Ремень был ему тесен. — Мы все тут теперь за работу, хлеб и мир. Никто не смеет говорить ничего другого.

— Нет, — сказал Станислаус, и это можно было толковать как угодно. Этому он научился у Густава. Хозяин похлопал рукой по стропилам. Казалось, он радуется, что стропила на месте и он может похлопать по ним рукой.

— Ты вот на голове стоишь, спортом занимаешься, греха в этом нет, но нам нужен военный спорт.

— Что?

— Не то чтобы я к чему-то принуждал своих людей, но тебе следует над этим подумать. — Хозяин похлопал Станислауса по плечу и прошептал: — И не проводи столько времени с Густавом. Я хочу тебя предостеречь! — И он стал спускаться по лестнице, не сгибая спины. Сапоги его скрипели. Они были из совсем новой кожи.

— Фюрер знает души своих подданных. Ведь такая нежная, как туман, душа быстро портится от карточной игры! — сказал Густав.

Станислаусу не следовало больше ходить домой к Густаву. И Станислаус послушался. Он не хотел из-за себя подвергать Густава опасности. В пекарне редко дело доходило до откровенных разговоров, ведь там был еще и Хельмут.

— Как ты смотришь на военный спорт, Хельмут?

— Я считаю, он должен быть моторизован.

Однажды из пыльного угла пекарни выползла ссора. Они говорили о звездах.

— По мне, лучше Земля, — сказал Густав. — Ты вот все читаешь и читаешь, а истины все равно не знаешь.

Станислаус поднял голову:

— А кто под солнцем знает, что такое истина?

Густав ощетинился — точь-в-точь крапива.

— Ты, если посмотреть диалектически, как все обыватели, ничего не читаешь политического!

Обыватель? Этого только не хватало!

— А кто ж в этом мире прочел все книги?

— Хо-хо!

Ссора знай себе шипела: шш-шш! Шш! Где прикажете Станислаусу в деревне взять коммунистические книги? Густав сбросил с себя шлепанцы и ударил ими друг о дружку.

— Ты бы еще погромче орал, дурья башка!

Станислаус вспылил:

— Ты считаешь себя непогрешимым как какой-нибудь бог!

— Может, коммунисты возами должны были развозить по деревням свои книжки? Для всяких там навозников?

— Это ты меня навозником назвал?

Больше они друг с другом не разговаривали. Так проходили дни, но наконец Густав не смог больше выносить мучную тишину, стрекотание сверчка, разговоры Хельмута о мотоциклах. Он сидел на приступочке у печи и пел:

В стороне лесистой
тишина живет.
По тропинке мшистой
тишина бредет.
И в гнезде высоко
птица не поет…

У Станислауса комок подступил к горлу, но упрямство было сильнее.

— Навозникам этого не понять.

Тогда Густав поднес ко рту пустое ведро и рявкнул:

— Привет королю звезд от непогрешимого бога!

Привет прозвучал как из могилы. Потом опять слышно было, как оседает мучная пыль.

…И вновь пришло письмо от племянниц Станислауса. Они благодарили за прекрасные открытки для их альбома! Их отца за государственный счет послали на грязевой курорт. Станислаус показал письмо Густаву. Густав прочел его в углу над плевательницей.

— Тоже один из непогрешимых!

И тут Станислаус сдался. Он закричал:

— Теперь ты дашь мне книгу об этих ваших или нет?

Густав небрежно сунул письмо себе под шляпу: