Чудодей

— Нет, — сказал он резко. — Это люди дробят и урезают время. Я видел, как ворона летела над замерзшими полями. Она чуяла запах вареного мяса из кухонного вагона. Поезд тронулся и стал набирать скорость. Она села в поле на столб. И мне показалось, покачала головой. Люди очень неточно выражаются. Ты пойдешь в город. Меня увезет поезд. Ты оставишь меня, я оставлю тебя. И кто прав?

— Я этого не понимаю. — Она опять схватила его за руку. — Мне жутко от этого.

— Это только мысли.

— Ты поэт? — спросила она.

— Никто не печатал то, что я писал.

— К нам привезли одного, у которого вся голова изнутри была проедена вопросами, как вшами.

— И что вы с ним сделали?

— Он выздоровел.

— Он писал стихи?

— Он выписался, но заразил одну молоденькую сестричку. Она ходила за ним и вылечила его своей любовью. Теперь от него ни слуху ни духу, а сестричка ходит бледная и тает как свечка.

Голос часового:

— Кто там?

— Победа! — Станислаус приподнялся.

Скрипнул гравий. Часовой нагнулся к ним. Свет его фонарика расщепил темноту.

— Свиньи!

Фонарик потух. Опять заскрипел гравий.

Рука женщины дрожала.

— Ты меня видел? — спросила она и вдруг заспешила. — Как хорошо, что ты меня не видел. Я слишком уродлива для любви. Тебе достаточно было бы сунуть руку в карман моего плаща, чтобы нащупать там толстые очки. Достаточно было бы поцеловать меня в лоб, чтобы почувствовать, какой он низкий и выпуклый. Если бы ты хоть раз обнял меня, ты бы почувствовал мой горб.

Он не понимал, дурачит она его или нет, но все же хотел утешить на случай, если все обстоит так, как она сказала.

Она зажала ему рот:

— Я сестра милосердия не из милосердия. А из потребности в мужчинах. Я пользуюсь тем любовным голодом, который испытывают больные. Я воюю с Господом Богом. Он одел меня в броню уродства. И теперь я обманываю его людей. И буду и дальше их обманывать. О, я им еще покажу! Я хожу в лазарет для слепых. Мне нужны свеженькие слепцы, чьи руки еще не научились видеть. Я спрячу свои очки в шкаф и буду шататься между кроватями, почти такая же слепая, как они!

Свисток локомотива. Ужасный звук, точно ножом полоснули!

— А теперь иди, иди! — Она подтолкнула его к поезду и прыгнула в темноту. Станислаус услышал, как она застонала. Упала, должно быть.

9 Станислаус захочет спасти горящего человека, а его накажут за доброе дело, и он согреет себе сердце женитьбой.

Выпал снег. Серый городской снег. Голодные лошади разгребали его. Батальон стоял перед казармами польского города. Мужчины ждали. Станислаус и Хартшлаг сидели на корточках возле холодной кухонной печурки. Станислаус сквозь прорезь подшлемника наблюдал за своим бывшим конем по кличке Прыгун. Это животное, это тепло. Походная кухня подернулась морозом.

Ротмистр фон Клеефельд на негнущихся ногах шел через площадь перед казармами. Судя по журавлиной походке, он не мерз, но величие его несколько померкло. Он кипел гневом, привычным гневом низкорослого мужчины. Солнце вдруг в мгновение ока пробило облака. Снег заискрился, и его отблеск отразился в монокле ротмистра, голос которого звучал, как всегда, деревянно:

— Мы что, люди второго сорта?

Вахмистр Цаудерер, нахохлившись, как воробей зимой, вприпрыжку поспешал за ним. И как воробей клюет конские яблоки, так и вахмистр клевал слова, которые ротмистр ронял на ходу.

— Так точно, господин ротмистр, холодрыга! — сказал он.

Ротмистр остановился. Солнце спряталось. Монокль господина ротмистра запотел.

— Как-как, холодрыга? Воробей-вахмистр поджал крылышки.

— Так говорят, господин ротмистр.

— Где?

— В армии.

— Только прошу вас, не в моей роте. Звучит так, словно у них подслушано. — И ротмистр пальцем, затянутым в кожу, указал на окна казармы.

В казарме был расквартирован батальон войск СС. Эти арийцы чувствовали себя оскорбленными. Они покорили эту страну и этот город, а теперь явились эти серые воробьи и намереваются, прогнав орлов из гнезда, сами тут угнездиться.

Арийцы были заняты тем, что вышвыривали через окна на площадь табуретки, столы и шкафы. Трах, бух! Стол приземлился прямо перед носом Прыгуна. Жеребец поднялся на дыбы, захрапел и умчался вместе со всадником. Темная столешница лежала на снегу вся в жирных пятнах.

Ротмистр ускорил шаг. Вахмистр делал теперь прыжки побольше. В землю перед начищенными сапогами ротного командира ударился табурет, а из окна орал чернявый ариец:

— Дави их, как клопов!

Ротмистр встал как вкопанный и стряхнул с лакированного козырька фуражки снежную пыль.

— Невероятно? — пробормотал он.

— Невероятно! — подчирикнул вахмистр. Из окна вылетел шкафчик.

— Куда уж дальше-то?

— Да, шуруют будь здоров, — сказал вахмистр.

Фон Клеефельд уже не критиковал это выражение. У него не было больше времени на борьбу с языковым одичанием его роты. Он почти вбежал под портал казармы. Люди на площади перед казармой топали ногами, чтобы согреться.