Чудо. Встреча в поезде

Глухой треск сломанной ветки свинцовым грузом пригнул все чувства к земле, направляя их в одну точку. Гай стремглав ринулся на звук. И вот — шорох в кустах, движущееся пятно, черное на черном. Гай гнался долго, собрав все силы, поймал и узнал Бруно по хриплому дыханию. Бруно скользнул к нему в руки, как крупная, сильная рыба, — извернувшись, изнемогая, он ударил Гая в скулу. Оба упали, сцепившись, борясь врукопашную, не на жизнь, а на смерть. Пальцы Бруно остервенело скребли Гая по горлу, хотя тот и держал его руки выше локтя. Дыхание со свистом вырывалось у Бруно из разинутого рта. Гай ударил по этому рту правым кулаком, который тут же разжался, словно сломались костяшки пальцев.

— Гай! — негодующе взвыл Бруно.

Гай схватил его за грудки. Оба вдруг перестали бороться.

— Ведь знал же, что это я! — яростно визжал Бруно. — Гад паршивый!

— Чего тебе тут надо? — Гай поставил его на ноги.

Окровавленный рот раскрылся шире, словно Бруно вот-вот заплачет.

— Пусти!

Гай отпихнул его. Он мешком свалился на землю и, шатаясь, поднялся снова.

— Ладно, убей меня, раз ты так хочешь! Скажешь потом, что защищался? — всхлипнул Бруно.

Гай взглянул в сторону дома. Борясь, они забрались глубоко в чащу.

— Не хочу я тебя убивать. Но еще раз увижу здесь — убью.

Бруно засмеялся — клокотнул разок торжествующе.

Гай в сердцах опять надвинулся на него. Ему не хотелось больше прикасаться к Бруно. Но ведь минуту назад, когда они боролись, в мозгу у него звучало: «Убей, убей!» Теперь Гай знал: улыбки Бруно не изгладить ничем, даже убив его.

— Убирайся.

— Так ты созрел, чтобы сделать дельце в эти две недели, а?

— Созрел чтобы тебя выдать полиции.

— Созрел, чтобы себя выдать? — глумливо заверещал Бруно. — Созрел, чтобы все выложить Энн, да? Созрел, чтобы сесть на двадцать лет? Вот я-то созрел, это уж точно! — Он бесшумно хлопнул в ладоши. Глаза сверкнули каким-то красным светом. Казалось, что этот колеблющийся силуэт, будто некий дух зла, явился прямо из черного кривого дерева, торчащего за его спиной.

— Поищи другого для своего гнусного дельца, — пробормотал Гай.

— Гляди, как запел! А я хочу тебя, и заполучу тебя, так и знай! Ладно! — он хохотнул. — Начинаю. Все выложу твоей девчонке. Сегодня же напишу ей. — Шатаясь, он побрел прочь, споткнулся, упал, с усилием поднялся на ноги и стал удаляться смутным, бесформенным пятном. Потом он обернулся и крикнул:

— Разве что ты дашь о себе знать в эти два дня.

Энн Гай сказал, что сцепился в лесу с бродягой. После драки у него остался только синяк под глазом, но, чтобы задержаться в доме, не ездить в Элтон, нужно было притвориться пострадавшим. Он получил удар под ложечку. Он неважно себя чувствует. Мистер и миссис Фолкнер встревожились и потребовали от полицейского, который явился осмотреть место происшествия, чтобы у их дома на ближайшие ночи выставили пост. Но постового недостаточно. Гай должен сам быть здесь, на случай если Бруно вернется. Энн предложила ему остаться на понедельник: если он разболеется, будет кому за ним ухаживать. Гай остался.

Никогда в жизни ему не было так стыдно, как в те два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что он почувствовал необходимость остаться, было стыдно, когда утром в понедельник он зашел в комнату Энн и оглядел письменный стол, куда служанка складывала письма, чтобы проверить, не написал ли Бруно. Нет, не написал. Каждое утро Энн уезжала в свой нью-йоркский магазин перед тем, как приносили почту. В понедельник утром он перебрал четыре или пять писем, валявшихся на письменном столе, затем, будто вор, прокрался из комнаты прочь, боясь, как бы не увидела прислуга. Но ведь он часто заходил в комнату Энн, когда ее там не было, напомнил себе Гай. Когда дом бывал битком набит гостями, он порою ускользал туда на пару минут, и Энн любила заставать его там. И на самом пороге он прислонился к дверному косяку, оглядывая беспорядок в комнате — неубранную постель, большого формата книги по искусству, которые не помещались на полку, самые последние рисунки Энн, прикнопленные к зеленой пробковой полосе, что шла вдоль стены; на углу стола — стакан с голубоватой водицей, которую Энн забыла выплеснуть; желтовато-коричневый шелковый шарф на спинке стула, который она явно передумала надевать. Запах гардении от одеколона, которым Энн в последнюю минуту сбрызнула волосы, еще витал здесь. И Гаю страстно захотелось совершенно слить собственную жизнь с жизнью Энн.