Чудо в перьях

Принесла Блаженному свои стихи Люда Завадская из бывшего литобъединения. Обрадовала. Хорошие были стихи. Проникновенные.

«Так хочется пожить без напряжения

Высоковольтного столба,

Стоваттного защёлка и затмения,

Что навалились на людей сполна!

Неужто гул войны и торможение

Не обретут слияния в века?!

Нам нужен мир, добро и процветание,

Всего того, что нажила страна

За годы буреломного страдания,

И за войну, что помнит вся земля!

Нам всем так нужно обновление,

Чтоб видеть Солнце, Небо и Луну,

Чтоб смело жить, шагать без притеснения и сожаления

Навстречу новому, прекрасному деньку!»

– Во, память у тётки! – восторгался Лыско. – Войну помнит! Дед мой забыл уже. Потому, что воевал. А она и визга пули сроду не слышала. А вон как правдиво излагает!

– Главное – талантливо. Слово к слову льнёт. Рифма рифму ласкает, – подвел итог обсуждению частушечник Лихобабин. – Почти частушки получились. Высший класс. Берём. Я лично рецензию пишу. Ну, вроде как тётка – это моё открытие.

– Сейчас мало таких талантливых, – говорил Лыско, попутно заучивая поэтический перл наизусть. – Расскажу как-нибудь на Новый год детишкам в детском садике под ёлкой. Кулёк дадут с конфетами и мандарином.

– Слушай, доктор, – вдумчиво завел беседу с терапевтом Савченко Лихобабин. – Вот ты с нами трёшься уж лет десять, да? А не издал ни одной книги. Кого стесняешься?

– Да я просто так к вам прилип. Как банный лист к глютеусу, если по научному задницу называть. Поэзию люблю очень, – смутился Савченко и стал застенчиво водить носком ботинка по полу. – А сам пишу только рецепты стихами. Больным нравится. Выздоравливают быстро. Если не успевают помереть. Я рецептов рифмованных книжек на сто написал за двадцать лет в поликлинике.

– Ну, так хоть один рецепт выдай вслух. Ты ж равный с нами руководитель школы литературного мастерства. Всей, бляха, орденоносной области, – Блаженный поднял доктора и отнёс его в центр комнаты.

– Таки не судите как Марьянову, – грустно пошутил терапевт. – Не надо мне десять лет строгача. Я бы украл на работе чего-нибудь, но у меня только ручка, бланки для рецептов, стетоскоп да шланг с грушей и манометром для измерения давления. Не туда судьба работать закинула меня.

– Читай, бляха-папаха! – занервничал Лихобабин. – Ломаешься как девка в ЗАГСе: «А может подождём ещё пару дней? Получше узнаем друг друга!»

–Давай! А то коньячок притомился в бутылке маяться.

– Ну… – доктор вдохнул полную грудь комнатного воздуха и прочёл как Андрей Вознесенский, протягивая в стороны руки и закатывая глаза:

– Нет у тебя ни сил, ни вида,

Ты исхудал, с лица сошел.

Так выпей пачку стрептоцида

И снова станет хорошо!

Все остолбенели.

– Это точно ты сам написал? – заикаясь, спросил Блаженный Андрюша.

– Ну, – стал глядеть в пол Савченко. И ещё тысяч пять такого типа.

– Не типа, а уровня! Высочайшего! – Лыско достал коньяк и нетерпеливо разлил всем поровну.– А я было уж поверил нашей ораве бездарей, что гениев нет. Вот же он! Гений! У него волшебное перо. Чудесное! Верно председатель определил: – Чудо в перьях! Твоё перо, Савченко Витя, создало чудо. За тебя, дорогой!

– За литературу!– Крикнул Блаженный.

– Так выпей пачку стрептоцида! Гениально! – с белой завистью невинной охнул Лыско и махнул с ходу сто пятьдесят без закуси.

– Вот допьём и сразу в типографию. Мы все тебе по рецензии напишем. Рецептов сто вспомнишь? – обнял доктора Скороплюев.

– Хоть тыщу, – вытер коньяк с губ Савченко.

За окнами Дома учителя суетился ранний весенний вечер. Народец, не имея занятий попутных, ждал автобусов на остановках. Домой ехать. Ужинать. С женами собачиться. В телевизор пялиться.

Не литературная, простая житейская проза.

Которой, конечно же, не будет в далёком и загадочном двадцать первом веке.

***