Чудо пылающего креста

Константин понимал, что ничего не добьется, если станет расспрашивать Фаусту. Ее привычка лежать часами в парящей горячей ванне не раз уже вызывала у него раздражение, но после таких процедур она всегда становилась сговорчивей, и потому он не стал предлагать ничего другого.

— Постарайся привести его в чувство, — приказал он врачу. — Я должен узнать побольше об этом таинственном документе.

Из небольшого ларца доктор достал пузырек и, откупорив, поднес его к носу Дация. Резкий запах содержимого даже Константина заставил закашляться. Даций открыл глаза.

— Этот приказ — подделка, Даций, — поспешно заговорил Константин, надеясь, что умирающий не потеряет снова сознание до того, как ему удастся узнать у него что надо.

— Но как…

— Не знаю, но я выясню это.

— Ты клянешься?… — приступ кашля не дал ему говорить.

— Своей верой в Иисуса Христа и надеждой на спасение я клянусь, что никогда до настоящего момента не видел приказа о твоей смертной казни. Ты сказал, что и Крисп, и Лициниан оба мертвы?

— Да. Обезглавлены…

— Почему ты пытался убить Фаусту?

— Я был уверен, что это она обманом заставила тебя подписать эти смертные приговоры. Крисп рассказывал мне, как она той ночью одурачила его в своей спальне. Он проводил ее домой, но, когда стал уходить, она бросилась ему на шею и закричала, чтобы ты услышал.

— Но зачем?

— Ты собирался поставить Криспа августом Запада, в обход ее собственных сыновей.

Все объяснялось так просто, что он обругал себя за свою слепоту, хотя в глубине души всегда подозревал что-то такое, но только ему не хотелось смотреть в лицо правде. И вот потому-то — Константин понял это сейчас — пали на плахе и сын его, и Лициниан, и теперь умирал Даций, а бремя вины за их смерть оставалось нести лишь ему одному.

— Почему Крисп не рассказал, что произошло на самом деле? — спросил он.

— Мальчишка был без ума от нее — и пьян. Он точно не знал, что сделал и что не сделал. — Голос умирающего постепенно ослабевал. — Обещай мне, что она будет наказана…

— Будет. Я клянусь. — Слова рождались из глубины, где сердце его разрывала мука при мысли о Криспе, красивом, подающем большие надежды, отважном, срубленном топором палача, — и все из-за безжалостного тщеславия женщины.

— Она будет наказана, — повторял и повторял он машинально, уставившись в стену глазами, слепыми теперь ко всему, кроме боли разбитого сердца. Константин не знал, что Даций уже перестал шептать и дышать, пока врач не сказал ему тихо:

— Он умер, доминус. Можно, я подготовлю его тело к похоронам?

Рыдание вырвалось из груди Константина и, не обращая внимания на окровавленную повязку, что могла запачкать его тунику, он привлек к себе мертвое тело старого друга, и слезы струились у него по щекам. Он долго предавался своему горю, плача не только о Дации, но и о сыне, и юном Лициниане. Затем взял себя в руки и с окаменевшим лицом поднялся и двинулся к двери.

— Доминус, а документ, — окликнул его встревоженный лекарь. — Может, мне уничтожить его?

Константин понимал, почему был задан этот вопрос. Уничтожив распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора для Дация — как и подобные же распоряжения для Криспа и Лициниана, император будет чист, и никто не сможет обвинить его в том, что именно он отдал приказ о казни этих троих людей. Потом в далекой Истрии начальника гарнизона Полы можно будет выбрать как козла отпущения и казнить его на том основании, что он способствовал интересам тех, кто стремился поставить Криспа на место отца в конце Виценналии.

Но Константин вовсе не собирался замазывать эту трагедию или приуменьшать свою в ней незавидную роль. Вполне реальна и слишком мучительна оказалась боль и тоска по сыну и Дацию — и по Лициниану тоже, ибо юный цезарь был еще только подростком, — чтобы он мог оставить их смерть без отмщения. Кроме того, он уже дал обещание Дацию, что виновники понесут наказание.

— Дай мне тот лист, — приказал Константин врачу. — Но пока не говори о нем никому. Это единственная ули… — Говоря, он смотрел на окровавленный документ и вдруг прервался на полуслове, взволнованный, с бьющимся сердцем. Когда он впервые увидел его, то подумал, что в этих угловато начертанных буквах есть что-то знакомое. Теперь же Константин вспомнил, где этот почерк он видел раньше.

Это было, когда они с Дацием ездили на виллу Ливии накануне заключительного дня Виценналии и он открыл ему свои планы насчет Криспа. Дети занимались своими уроками с Лупом, переписывая стихи с большого листа пергамента, на котором учитель написал отрывок из «Энеиды». Почерк на том пергаменте и почерк на документе со смертным приговором у него в руках оказался идентичным.

— Разыщи учителя Лупа, — приказал Константин караульному, стоявшему возле двери. — И немедленно доставь его прямо ко мне.

2

Глаза у Лупа были настороженными, когда двое охранников привели его в личные апартаменты Константина.

— Ты знал, что военачальник Даций покушался на жизнь императрицы Фаусты менее чем час назад? — обратился к нему Константин.